Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Земля, остановившаяся несколько минут назад, ускорила свое вращение до совершенной карусели, в ушах у меня гудело и звенело, я не видела, не слышала ничего, кроме голоса Марка, повторявшего:

— Останься! Останься сейчас! Еще не поздно — не уезжай!

Наши сердца рвались навстречу, желая вновь слиться в одно целое, кровь стучала в висках, оглушая до полуобморочного состояния, мироздание угрожающе шаталось, рискуя не выдержать и обрушиться.

Но оно выстояло. И пришлось вновь брать в расчет его заявки.

Я уезжаю сейчас. Марк уезжает завтра.

Мы смотрели друг на друга немного заторможено, будто после резкого пробуждения. Марк медленно разжал руки, опуская меня на землю. Я тоже молча расцепила объятия с четким пониманием, что именно сейчас, в эту секунду обязана идти к машине, и ехать на вокзал. Игры и противостояния кончились. Начиналась настоящая взрослая жизнь.

— Все будет хорошо… — пытаясь улыбнуться, прошептала я.

Марк ничего не ответил, лишь резко отвернулся, пытаясь скрыть лицо от Валентины Михайловны и Виктора Игоревича, застывших на своих местах в нелепых позах.

Я спокойно прошла мимо них и нырнула, наконец, в салон автомобиля.

— Садитесь. Нам пора! — поторопила я супругов, которые будто потеряли связь с реальностью и находились в состоянии аффекта. Приблизительно в таком же безмолвном ужасе, подозревала я, пребывает сейчас и добрая половина наших соседей. Ну, ничего. Им будет о чем поговорить после нашего с Марком отъезда.

— О Господи… Я сплю. И мне снится кошмар… — простонала Валентина Михайловна, падая на переднее сиденье рядом с мужем.

— Ничего, Валенька, ничего, — как-то вяло и автоматически повторял Виктор Игоревич, нажимая на педаль сцепления. Машина медленно тронулась с места.

Мне было все равно, что они сейчас чувствуют. Рано или поздно все и так бы узнали. В конце концов, это их, не наша проблема — кто что о нас подумает и как долго будут судачить на эту тему.

— Лешка. Вот скажи — за что ты так со мной? — внезапно донесся до моих ушей голос Виктора Игоревича. — Я же все для тебя делал. Я вытащил тебя из того клоповника, в котором ты росла. Ввел в семью. Устроил жизнь. А ты? За все это мне сказала вот такое «спасибо»? Совратила моего единственного, пусть психованного, но уж какого есть, сына?

Все происходящее было кошмарно. Я закрыла лицо руками не в силах видеть его глаза, полные сочувствия к себе, обманутому. Я пыталась закрыть руками и уши во избежание дальнейших расспросов, но не успела этого сделать, как до меня донесся вопль моего опекуна:

— Это еще что за… Ох, твою ж мать! А ну, быстро пригнитесь! Пригнитесь все!

Проследив за его испуганным взглядом, я тоже обернулась и увидела, что за нами дороге несется Марк, на ходу утирая с лица пыль, пот и слезы. То, что сердце мое в тот же миг не разорвалось, можно было посчитать настоящим чудом.

Изначально я не поняла, почему так испуган был Виктор Игоревич. Но через несколько секунд, когда расстояние между машиной и Марком стало непреклонно увеличиваться, я увидела в его руке огромный камень, и тут же поняла, что он собирается сейчас сделать.

Это было совершенно нелогично, грубо и жестоко — но в этом был весь он. Весь Марк. Он не умел проигрывать и даже сейчас хотел оставить за собой последнее слово.

Виктор Игоревич попытался сделать вираж по дороге, чтобы камень не попал в авто, но его сын даже на пределе отчаяния был предельно точен. Слегка притормозив на долю секунды, он швырнул нам вслед огромный булыжник и яростно выругался.

Уже соскальзывая с сиденья, я услышала звон разбитого заднего стекла, и последний подарок от Марка влетел в салон автомобиля, стукнувшись о водительское кресло, чудом не разбив голову Виктору Игоревичу.

Валентина Михайловна потрясенно визжала. Виктор Игоревич нервно и испуганно ругался, угрожая вернуться домой и оторвать сыну голову. Однако все, и прежде всего он сам понимали, что никогда этого не будет. Видимость родительского контроля над Марком разлетелась на осколки вместе с автомобильным стеклом.

Это был настоящий день правды и голых истин. И поэтому пережили мы его очень тяжело.

— Что за дети! Идиоты! Оба! Вот что ты сейчас делаешь? Что! Ты сейчас делаешь?! — гневно орал глава семьи, глядя, как нежно я глажу камень, брошенный Марком, как прижимаю его к губам и умываю слезами, сдерживать которые больше не могла.

— Такова ваша благодарность… — злобно прошипел Казарин-старший, выгружая на перрон мои чемоданы. Валентина Михайловна вообще осталась в салоне и не желала со мной больше разговаривать.

— Знаешь что, Алеша. Вот что я тебе скажу. Езжай-ка ты в свой Киев подобру-поздорову. Выбрось из головы Марка. Он больной психопат — ты видела. Никогда не думал, что скажу такое о своей семье, но лучше бы… Лучше бы у меня вообще детей не было.

Виктор Игоревич тяжело вздохнул и продолжил:

— Тебе в следующем году восемнадцать — и я теряю над тобой право опеки. Поэтому — хорошо, что вы разъезжаетесь. Я всегда считал, что этот ваш тесный контакт… Он какой-то ненормальный. Так что, давай, вперед, в новую жизнь. Учись жить как все. Забудь о том, что было. Общайся с новыми, нормальными людьми. Ясно тебе?

Я смотрела на него пустыми глазами. Он не мог понять. Никто бы не понял. Но какое мне до этого дело? Я очень переживала о Марке: что он сейчас делает, не натворил ли еще больших глупостей?

— Ну… давай, девочка. Иди. Иди уже! — прикрикнул на меня Виктор Игоревич, погрузив в тамбур мои вещи и снабдив проводника инструкциями, на какой полке их разместить.

Я вяло кивнула ему напоследок и молча вскочила на ступеньку.

Сидя в своем купе, я смотрела в окно на Виктора Игоревича, пытающегося на прощание помахать мне рукой, наблюдала за тем, как двинулись с места дома и деревья, как они начали проплывать мимо, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.

Я закрыла глаза, прислушиваясь к тихому перестуку колес. Передо мной на столике лежал камень, отчаянно брошенный мне вслед Марком Казариным — самым искренним, самым лучшим, самым любимым и невыносимым человеком на планете. Рассеянно поглаживая шершавую поверхность руками, я все еще пыталась впитать следы его недавнего прикосновения.

Все следующие пять лет, в течение которых мы не видели друг друга, я так не смогла выбросить этот камень, и хранила его сначала под подушкой, а потом в ящике письменного стола, вызывая этим странные догадки и подозрения.

Но все это было потом. В моей новой, другой, автономной жизни.

Без Марка.

Часть 2

Глава 1. Студенчество

В сущности, она была не такой уж невыносимой, жизнь без Марка. И даже в меру приемлемой. Настолько, насколько может быть приемлемой жизнь человека, запретившего себе вспоминать и сравнивать ущербно-осколочное настоящее с тем неповторимым миром на двоих, от которого пришлось добровольно отказаться.

Что сделано, то сделано. Как и во время пребывания в летнем лагере, я поняла — нужно просто принять новые правила и работать, не обращая внимания на звенящую пустоту в сердце. И поменьше думать о будущем. Ни будущего, ни прошлого пока не существовало для меня.

Был лишь сегодняшний день, который стоило пережить для того, чтобы на смену ему пришел еще один такой же, и еще один, и еще. Реальность превратилась в череду барьеров, которые я медленно преодолевала с чувством странного автоматизма, охватившего меня со дня отъезда из семьи Казариных.

Неудивительно, что вхождение в студенческую жизнь, такое волнительное и радостное для каждого новобранца, почти не отпечаталось у меня в памяти. Поселение в общежитии прошло более чем буднично. Я просто зашла, оставила свои вещи, и пролежала до утра с открытыми глазами в чужой и неудобной кровати, которой теперь предстояло стать моей.

Но, как только под подушку перекочевал мой тайный камень, засыпать стало гораздо легче. Всякий раз перед тем, как провалиться в тяжелое забытье без радости сновидений, я поглаживала пальцами его шершавую поверхность, и он действовал на меня успокаивающе. С его помощью на следующее утро я хотя бы могла открыть глаза и встать с постели, что само по себе было небольшим подвигом. Ни о какой бодрости или легкости в начале нового дня не могло быть и речи. Вечная усталость ни на секунду не покидала меня и волочилась следом тяжелой невидимой гирей, путая ноги и заставляя плечи сутулиться.