Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

И только в день отъезда понимание ситуации свалилось на меня, подобно тяжелому камню, напрочь оглушив и выбив из колеи. Я внезапно четко осознала, что прекращаю делить с Марком объективную реальность. Уже завтра я буду ложиться спать в другую, не нашу с ним постель, видеть за окном дома и деревья, которые не сможет видеть он, дышать не одним с ним воздухом, слышать шум машин и пение птиц, недоступные ему в ту же самую секунду. В то время как он будет жить своей собственной, недостижимой жизнью — в своем, отдельном от меня мире.

И никакими письмами, никакими звонками не заменишь это ощущение полного единства, которое все еще было у нас — но длиться ему осталось недолго. Все лишь через четыре часа мой поезд тронется с вокзала и ниточка порвется. Окончательно.

— Что я наделала… Что же я наделала… — шептала я, прижимая к вискам дрожащие руки и глядя перед собой пустыми глазами, глазами растоптанной куклы, заигравшейся в недетские игры и пострадавшей от собственной самонадеянности.

Марк нашел меня сидящей на полу ванной комнаты, в состоянии полного отупения. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, что я очень сильно не в порядке. Пребывая с самого утра в состоянии крайней подавленности, он будто бы забыл на несколько минут о том, что чувствует сам, стараясь вдохнуть в меня жизнь и способность ощущать. Он говорил со мной, звал по имени, тряс за плечи, согревал руки своим дыханием, целовал губы, щеки, лоб.

Постепенно я оттаяла. Как несколько часов назад будущее предстало передо мной исключительно в мрачных тонах, так сейчас дальнейшая жизнь вдруг заиграла яркими красками. Да не могут же такие чувства, как у нас исчезнуть просто потому, что мы станем реже видеться! Это всего лишь несколько лет! Что такое несколько лет в сравнении с веками и эпохами? Даже в сравнении с короткой человеческой жизнью — ничто!

Марк меня любит. Его сердце принадлежит мне, а мое — ему. Сейчас, глядя в его глаза и чувствуя тепло его рук, я понимала как никогда ясно — нам не стоит бояться расставаний. Невозможно потерять того, кто изначально является частью тебя. Умиротворение и спокойствие, нахлынувшие на меня после приступа отчаяния, подействовали как обезболивающее. Ощущение правильно сделанного выбора поселилось внутри и не оставляло больше никогда.

Я поняла и приняла то, что по-другому быть не могло.

Оставшееся до отъезда время мы провели, конечно же, вместе. Мы любили друг друга — нежно, не спеша, навсегда. Даже когда в закрытую дверь моей комнаты начал стучаться Виктор Игоревич со словами: "Эй, лоботрясы, выходите! Что вы там застряли? Чем вы там вообще заняты!", мы едва ли слышали его. Мир мог разрушиться до основания — нам было бы все равно. Пытаясь запомнить друг друга глазами и кожей, впитать все ощущения, которые пока что делились на двоих, мы прощались на очень долгое время. И все на свете неотложные планы могли подождать.

Не было ни времени, ни желания думать о том, как мы выглядим, когда все-таки пришлось спускаться вниз. Виктор Игоревич взорвался вопросами и возмущениями. Он и Валентина Михайловна давно ожидали нас рядом с машиной. Водитель взял выходной, поэтому за руль садился лично глава семьи, и он очень злился по этому поводу. Пока мы были заняты "черте чем", он сам погрузил в багажник мои вещи, и этот простой и обыденный труд явно не подействовал на него успокаивающе. Валентина Михайловна давала мне последние напутствия на дорогу, несмотря на то, что она тоже ехала с нами на вокзал. Бурно прощаться на глазах у всего перрона она считала неприличным.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А вот Марк с нами не ехал. Он твердо заявил об этом еще несколько недель назад, и было бы глупо надеяться на то, что он изменит свое решение.

Мы вчетвером стояли во дворе нашего дома, и каждая секунда тянулась вечность. Казалось, даже Земля замедлила вращение, все живое замерло, и единственное, что я могла сейчас видеть — это глаза Марка, горящие огнем отчаяния и слышать громкий стук нашего с ним общего сердца.

Внезапно я вспомнила, что ровно год назад в это самое время тоже садилась в машину. Я была растеряна, но не так, как сейчас. И автомобиль моей подруги по лагерю вез меня к Марку, а не от него. В тот день я впервые почувствовала себя самостоятельной, взрослой, способной принимать решения и преодолевать препятствия. В тот вечер мы жутко поссорились с Марком. В ту ночь мы окончательно с ним помирились.

Слезы выступили у меня на глазах. Я попыталась представить, что буду делать в этот же день, но уже в следующем году — и не смогла. Быть взрослой оказалось слишком сложно, слишком непредсказуемо.

— Ну что, Лешка, прощайся с братом! — нетерпеливо барабаня пальцами по открытой дверце машины, поторопил меня Виктор Игоревич.

Вот так вот. "Прощайся с братом". Буднично, просто и страшно.

Наверху мы уже попрощались друг с другом, честно и без притворства. Теперь нам предстояло сыграть последний спектакль для родителей.

Я церемонно подала Марку руку:

— Ну что, Марк… Пока. Не скучай без меня.

Он кивнул, сглатывая комок в горле.

— Я буду звонить…

Опять кивок с его стороны.

— И… напиши мне… ну… в Киев… — мой голос начал предательски дрожать, и я запнулась, понимая, не могу больше играть, просто не могу. А Марк смотрел на меня взглядом, исполненным боли, и я сердцем чувствовала его призыв: "Не уходи!".

— Так, дети, все, — вмешалась Валентина Михайловна. — Алеша, садись в машину, иначе мы опоздаем. Марк, запрешь за нами ворота.

Действительно все. Я развернулась и пошла к машине, считая каждый шаг, который давался очень тяжело. Воздух будто бы сгустился вокруг меня, двигаться приходилось как в воде, преодолевая плотное препятствие. Я больше не могла ничего видеть, настоящее перестало существовать. И пока моя физическая оболочка медленно брела к автомобилю, душа вдруг попала в воронку времени, и ее понесло назад.

За полминуты я вновь пережила выпускной, прошлое лето с его приключениями, период взросления, когда мы учились жить по новым правилам, а потом — нырнула в детство с его беззаботностью и уверенностью в том, что в мире все просто и легко. Мы снова были с Марком на море, сидели в нашем номере на огромной кровати и рассказывали друг другу страшные истории, а после — бежали к пляжу наперегонки. Дальше я переместилась в то время, когда только начала жить у Казариных — пара ярких вспышек воспоминаний — и вот я еще младше, мерзну у ворот приюта с термосом горячего чая в руках, мы с Марком никак не можем разойтись по домам. И, в конце концов, я в бантах и белом фартуке стою перед огромной белой дверью классной комнаты, куда мне предстоит войти впервые, навстречу солнечному свету и самому важному человеку в моей жизни.

Опять я видела настороженные, чужие лица одноклассников, и никто из целого коллектива не хотел принимать меня к себе, в слезах я садилась "на галерку", и жгучие капельки-кляксы капали на парту. И снова передо мной появлялось сладкое утешение, небольшая шоколадная конфета, и я слышала сердитый, немного хрипловатый мальчишеский голос:

— Ну, вот еще. Вздумала реветь из-за дураков.

Мир вокруг вдруг вспыхнул ярким светом, и я больше ничего не могла видеть, кроме глаз, похожих на бездну — огромных, черных, невероятно глубоких, в которых можно было раствориться и утонуть навсегда.

Я обернулась. Эти же глаза смотрели на меня из сегодняшнего дня, так же обжигая. В их глубине читалось столько боли, столько невыносимой тоски, что остатки самообладания вконец изменили мне. Я резко развернулась у самых дверей автомобиля и побежала назад к Марку, стоявшему у ворот. Забыв о том, что все смотрят на нас — чета Казариных поблизости и вся улица соседей из окон — мы налетели друг на друга подобно Сцилле и Харибде, двум скалам-противникам из древнегреческой легенды. Я прыгнула в объятия Марка, движимая лишь одним желанием — еще раз покрепче обнять его, он подхватил меня на руки, закружил и осыпал совершенно недружескими и неродственными поцелуями.