Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон

Несколько лет спустя у мамы случился нервный срыв, и она попала в лечебницу для душевнобольных. Врач, с которым я тогда беседовал, сказал, что у нее депрессия с симптомами невроза. Майю тем временем отправили в приют, что в каком-то смысле дало маме несколько лет пожить спокойно.

— Где Майя теперь? — спросила я.

— Когда ей исполнилось двадцать три, она перебралась в специальный интернат. Там и живет. Думаю, ей там довольно хорошо. А у тебя-то, Ульрика, как дела? Кем ты работаешь?

— Я этнолог. Изучаю истории горных пленников. Развелась. И у меня два сына, одному шесть, другому девять. А ты?

Йенс засмеялся:

— Неужели ты уже все про себя рассказала?

— Могу потом продолжить, — ответила я, сделав глоток вина. — Насколько я помню, в гимназии ты специализировался на естественных науках. Это подготовило тебя к работе в рекламе?

— Ну сейчас, конечно. Мне дали много полезных знаний. Но в то время я, разумеется, вовсе не думал о рекламе, да и о карьере в области естественных наук тоже. Просто это направление было самым трудным. Мне хотелось посмотреть, справлюсь ли я. Потом я один семестр изучал философию, после чего поступил в Институт журналистики. Пока я там учился, я выпустил сборник стихов. Благодаря которому я угодил в довольно странную газетную статью.

— Вот как? А я и не знала, что у тебя вышла книжка стихов, — сказала я.

Меня удивило, что я это пропустила. Ведь обычно я прямо подскакивала каждый раз, как видела в газете фамилию Гаттманов. Но видимо, книга вышла в то время, когда я была полностью поглощена собственными делами.

— Пожалуй, не только из-за самих стихов. Вероятно, моя фамилия сыграла не менее важную роль. Йенс Гаттман. Сын Оке Гаттмана. Думаю, та газетная статья и решила мою судьбу.

— Как это?

— Кому-то в газете пришла в голову блестящая идея собрать элиту завтрашнего дня. Они задались вопросом: «К кому мы будем прислушиваться в будущем?» — и бросились выискивать молодежь, отличившуюся в самых разных областях. Нас пригласили в редакцию и тем, кто в этом нуждался, оплатили дорогу и гостиницу. Потом нас собрали вместе, сделали групповую фотографию и взяли у каждого интервью. Боже, такая была компания!

Он засмеялся.

— Например, робкая тринадцатилетняя девочка, сочинившая симфонию. Она не сказала буквально ни слова. Еще вспоминается коренастый девятнадцатилетний парнишка из Даларна, в котором увидели нового Юсси Бьёрлинга.[6] Отвечая на вопросы, он разгуливал взад и вперед, заложив руки за спину, и ворчал, как медведь.

Потом была невероятно самоуверенная девица — член молодежного союза Умеренной коалиционной партии, абсолютно уверенная в том, что станет первой женщиной министром финансов Швеции. Не премьер-министром, а именно министром финансов. Она знала идеальное решение шведских экономических проблем. Знала она идеальные решения и на все остальные случаи и молниеносно, четко, с холодной улыбкой парировала любые возражения. Ее невозможно было слушать без содрогания.

А еще… Господи, вот это было сборище… Еще там был новый Стенмарк[7] из Векшё. Ему было всего десять лет, и он каждую неделю ездил на склоны итальянских Альп. Слаломом он занимался с двух лет.

Потом какая-то отвратительная девица, которая трясла волосами, выпячивала грудь и выглядела очень сомнительно. Она сделала карьеру в какой-то ученической организации и выдавала себя за феминистку. Не помню, в какой именно области она должна была достигнуть вершин.

Был, естественно, и такой мелкий, скользкий торгаш, из тех, что выманивают у приятелей выданные родителями на неделю деньги, воруют яблоки у одного соседа и продают другому. Ему удалось четыре года подряд становиться лучшим продавцом рождественских газет.

Всех я уже и не помню. Нас собрали пятнадцать человек. И я, соответственно, был писателем будущего. Полный бред. Сначала нас фотографировали: отвезли километров за двадцать, на строительство какого-то шоссе. Надо было вставать на прямой, свежезаасфальтированной дороге, уходящей куда-то в поля — движение на ней еще не открыли, — и победоносно смотреть в объектив. «The dream team».[8] Потом — обратно в редакцию, на индивидуальное интервью. Мы вынуждены были сидеть в приемной и пялиться друг на друга, а затем по одному заходили к журналисту. Дальше последовала общая дискуссия, которую записывали на пленку. Все пятнадцать человек должны были обсуждать будущее. В результате получилось несколько разумных и толковых монологов. Но из обсуждения ничего не вышло. Только феминистка сцепилась с новым Юсси Бьёрлингом и чуть его не избила. Я вообще не понял почему, ведь тот почти ничего не говорил и вообще казался весьма добродушным. Но чем-то он ее страшно провоцировал. Может, какой комплекс, связанный с отцом.

Вечером в специально снятом зале состоялся банкет. За столом восседали и Мини-Стенмарк, и Мини-Юсси, и вся остальная компания. Предполагалось, что когда нас предоставят самим себе, мы сможем расслабиться, но журналисты не могли усидеть на месте. Они заглядывали в дверь, махали нам руками и улыбались. Им, вероятно, хотелось поймать момент, когда начнется блистательная застольная беседа гениев. Но никто не сказал ни слова. Это был самый молчаливый ужин, на каком мне доводилось присутствовать. Политически активная девушка периодически посматривала в сторону журналистов, но, поняв, что никто не собирается фиксировать ее мудрые изречения, решила, что открывать рот не имеет смысла. Феминистка, похоже, растратила весь порох и выглядела очень усталой. Мы ели, тщательно пережевывали пищу, приборы позвякивали о тарелки. Помнится, вся затея с ужином потерпела полное фиаско.

— Теперь ты просто обязан сказать, что это были за люди, — сказала я.

— В смысле, имена? Господи, я не помню.

— Но ведь кто-нибудь из них стал знаменитым?

— Нет. Никто из этих пятнадцати человек не прославился. Во всяком случае настолько, чтобы его имя стало известно общественности. Я никого из них не видел ни в прессе, ни по телевизору. И это совершенно естественно. Определить человека в элиту завтрашнего дня! Этого хватит, чтобы потопить его окончательно. Когда я увидел наш групповой снимок во весь разворот, мне стало дурно. А перед ним была еще и моя фотография: серьезный молодой поэт с меланхоличным взглядом из-под непокорной светлой челки. А в подписи упоминались имена мамы и папы. И даже дедушки.

Рассказывая, он долил нам вина. По столу заходили красные тени. За окном стояла кромешная тьма, без малейших проблесков света.

— От этой статьи мне чуть плохо не стало, — продолжал Йенс. — Я тогда уже второй семестр учился в Институте журналистики и как раз шлифовал следующий сборник стихов, но твердо решил поставить на этом крест. Навсегда. Я бросил институт прямо посреди семестра. Начал работать на почте и, скопив немного денег, на несколько лет отправился путешествовать. Марокко, Индия, Австралия, ну, как обычно.

Однажды на пути домой мне пришлось целые сутки просидеть в аэропорту Сингапура в ожидании самолета. Ничего страшного, аэропорт был почти как целый город, и там можно было прожить всю жизнь. Я бродил по разным этажам. Повсюду висели огромные плакаты с рекламой какой-то японской машины, и я провел с ними целые сутки. И тогда я задумался о том, сколько народу видит эти плакаты, о сотнях тысяч людей, которые проходят мимо и смотрят на это японское название. Я лежал на скамейке, подложив под голову рюкзак, смотрел на толпу и плакаты и размышлял, каково это — влиять на умы сотен тысяч, миллионов людей. А не на те две сотни, которые прочли мои стихи. Какая власть! Я решил, что, вернувшись домой, стану работать в рекламном бизнесе. Этим я с тех пор и занимаюсь. Двенадцать лет проработал в рекламном бюро, а потом открыл свое дело.

— И это оказалось так же интересно, как ты предполагал? — спросила я.

Он наклонился вперед. Глаза за стеклами круглых очков заблестели.

— Даже лучше. Знаешь, реклама — это как… запретный плод! Грязь. Коммерция. Возможность оказывать влияние, оставаясь невидимым, — это как раз для меня. Мои родители были знаменитыми, но меня это совершенно не привлекало. Мне нравится спокойно ходить по городу, видеть большие плакаты со своими идеями и осознавать, что все смотрят на них, а на меня при этом не смотрит никто.

Кроме того, я делаю кое-что еще, — продолжал он. — Пишу для телевидения. Сочиняю скетчи для ревю. Мыльные оперы. Обучающие программы для предприятий. Все, что угодно. Даже написал текст песни для фестиваля шлягеров.

Теперь подобный род деятельности считается вполне нормальным. Я перестал быть плохим мальчиком. Но в каком-то смысле это лишило мою работу определенной прелести. На днях у меня брала интервью девушка из университета, которая пишет работу о роли полов в мыльных операх. Я предполагал, что она будет смотреть на меня сверху вниз, но ошибся. Она спрашивала меня о том, какие методы я использую в работе, какие провожу исследования и как создаю характеры. И слушала внимательно и серьезно. Девушка явно испытывала ко мне уважение и чуть ли не почтение. Как к старому мастеру какого-то привилегированного цеха. И в чем-то она была абсолютно права. Но тем не менее меня это почему-то злило. В последнее время мне все больше и больше хочется писать нечто совершенно иное. Поэтому я взял ноутбук и отправился на дачу. Жена отвезла меня сюда вместе с запасом еды и пообещала забрать в понедельник. Она сама сейчас ходит на курсы в Копенгагене.