Тайны Ракушечного пляжа - Мари Хермансон

На столе в оловянных подсвечниках стояли две свечи. Йенс зажег их, погасил верхний свет, сел за стол и налил чаю. Я намазала кусок хлеба маслом и, прежде чем сунуть его в рот, немного помедлила, я так часто делаю, когда ем у чужих людей. В детстве мне всегда не хотелось есть в гостях. Даже пирожные, мороженое и торты. Из-за этого меня считали избалованной, и мама вечно за меня краснела. Теперь я знаю, что это естественная реакция. Есть у чужих людей — дело серьезное. Когда чья-то пища попадает ко мне в желудок, эти люди обретают надо мной власть. Если ты ешь их еду, то отдаешь себя в их руки. Поэтому-то горные пленники и отказывались есть у троллей, как бы ни были голодны.

— Значит, дом по-прежнему ваш? — спросила я.

Хлеб еще не успел остыть, он был немного вязким в середине и очень вкусным.

— Он принадлежит маме. Но она здесь никогда не бывает. Она живет на Готланде. Можно сказать, что она ушла в монастырь. Хотя теперь так, похоже, не говорят. Она называет это чем-то вроде коммуны. Она вместе с еще семью католичками живет на хуторе, где они разводят овец и выращивают овощи. Я не виделся с ней несколько лет. Мама не хочет, чтобы к ней приезжали. Но мы иногда созваниваемся. Думаю, у нее все в порядке. Она давно не казалась такой веселой.

— А Оке? Он где живет?

— Оке умер.

— Я как-то читала, что у него был инфаркт, — сказала я.

Мне вспомнились газетные постеры с фотографиями исхудавшего Оке и какой-то крашеной блондинки с немного вульгарной прической.

— В тот раз он выжил. Жаль, что он не умер тогда. Я правда так думаю. Тогда его еще уважали. Ему бы написали длинные красивые некрологи, задали бы всем известным деятелям культуры вопрос: «Какие воспоминания у вас связаны с Оке Гаттманом?» — и те припомнили бы кучу всякого хорошего. Никто бы не сказал, что его последние публикации вышли уже несколько лет назад. Ведь раньше папа отличался невероятной продуктивностью. Возможно, сочли бы, что он умер в период своеобразной творческой паузы.

— Но его спасли. Мона, с которой он тогда жил, нашла его в туалете, отвезла в больницу, и там его снова поставили на ноги. Он утверждал в газетах, что побывал в мире ином, но его воскресили. Возможно, с излишней долей драматизма. Думаю, он несколько преувеличивал. А потом я часто задавался вопросом, не пожалела ли Мона о том, что помогла его воскресить. Ее жизнь превратилась в форменный ад. Он окончательно спился, и когда ее силы наконец иссякли, отец совсем утратил почву под ногами. Ушел в непрерывный запой. И все пошло прахом. Пригородная ночлежка за счет социальной службы. Потом не стало даже этого. Он оказался на улице. И в 1989 году он просто замерз. Можешь себе такое представить? Мой папа стал бомжом. А мы узнали об этом, только когда прочли свидетельство о смерти. В последние годы никто не поддерживал с ним отношений, ни я, ни мама, ни сестры.

Я попыталась представить себе Оке Гаттмана бомжом. Это оказалось на удивление просто. В моем воображении его румяное лицо легко становилось еще более ярким, красновато-отечным и небритым. Я так и видела, что его светлые, взъерошенные волосы взъерошены еще сильнее, поседели и свалялись. Его немного заносчивую манеру поведения, излишнюю многословность, которую я тогда принимала за уверенность в себе, я позднее неоднократно наблюдала у разных представителей неблагополучных слоев. «Я все же кое-что собой представляю, я не такое дерьмо, каким кажусь на первый взгляд». Самоутверждение. Мне пришла в голову мысль, что я вполне могла его где-нибудь видеть. Скажем, на скамейке в парке. Грязный, вонючий слизняк, проходя мимо которого я ускоряла шаг. Оке Гаттман. Силы небесные.

— Кто же занимается домом? — спросила я. — Он в прекрасном состоянии.

— Эва с мужем. Они оба работают в народной школе в Смоланде, но каждое лето приезжают сюда на несколько недель и хозяйничают. Кроме того, на выходные иногда заезжают Лис со Стефаном, но у них собственный дом на одном из близлежащих островов. И большая семья. У них четверо детей. Поэтому со временем туговато. Отрезать еще хлеба?

— Да, с удовольствием. Он такой вкусный!

Йенс унес одну свечку к плите, чтобы видеть, что режет. Его огромная тень двигалась по голубым дверцам шкафа.

— Пришлось печь хлеб самому. Я не могу добраться до магазина без машины.

— А Анн-Мари?

— Анн-Мари живет в США. Она не приезжала в Швецию уже лет десять — двенадцать. Ей здесь не нравится. Дом в основном пустует.

— Удивительно, что он так хорошо сохранился. Диван в гостиной, вероятно, с тех пор не перебивали? А ткань совсем не вытерлась. Должно быть, она очень хорошего качества.

— Это, наверное, потому, что на нем никто не сидит.

Он поставил свечу и корзинку с нарезанным хлебом на стол. Потом принес из шкафа в дальнем темном углу бутылку и две рюмки. Он разорвал оберточную фольгу и быстрым, ловким движением ввернул в пробку штопор.

— В каком-то смысле немного жаль, — добавил он, стиснув зубы и выдернув пробку.

— Вы никогда не думали о том, чтобы продать дом? Или сдать?

Он покачал головой и тихо улыбнулся. Не спрашивая меня, он наполнил рюмки.

— Нет. Мама ни разу и словом не обмолвилась на эту тему. Иногда я подумываю, а не забыла ли она, что у нее есть дом в Тонгевике. Она не приезжала сюда, наверное, уже лет двадцать. То лето 1972 года, когда ты тут жила, было последним, которое мы провели здесь все вместе.

Я попробовала вино:

— Я часто задумывалась о том, что сталось с Майей. Она научилась говорить?

Йенс отрицательно покачал головой:

— Нет. Так и не научилась. Ты, должно быть, знаешь, что мама с папой развелись. Папа переехал в Гётеборг. Он съезжался с Моной, разъезжался и снова съезжался, это происходило в несколько этапов, и в промежутках у него было множество женщин, но каждый раз он возвращался к ней. Пока не кончились даже эти отношения, и не остался один алкоголь. Все заботы о Майе легли на маму. Майя вдруг оказалась у нее единственным ребенком. Анн-Мари исчезла в США и больше не вернулась. Эва с Лис уже начали взрослую жизнь. Я пробыл дома еще год, потом закончил гимназию, получил кредит на учебу и зажил самостоятельно. Когда я переехал, дом в Бромме стал для мамы с Майей слишком велик. Мама продала его и купила квартиру на Кунгсхольмене. Она отказалась от постоянной должности в «Дагенс Нюхетер» и подписала контракт на работу в качестве внештатного сотрудника. Поначалу разницы почти не чувствовалось, ведь мама всегда много работала дома. Но у нее появилась возможность уделять Майе гораздо больше времени, чем раньше. Она ездила с ней по разным врачам и со временем добилась диагноза: аутизм. Не знаю, насколько он был верен. Но у Майи явно имелись какие-то отклонения, и их ведь надо было как-то назвать.

Майя отнимала у мамы все больше и больше времени. Ей платили пособие по уходу за больным ребенком, и она стала писать значительно меньше. Кстати, и газета «Дагенс Нюхетер» перестала проявлять к ней интерес. Мама писала в основном о религии, и пока дело касалось буддизма и примитивных религий, все шло нормально, но когда в ее текстах стало превалировать христианство, им это надоело. Газета разорвала с ней контракт, и мама обратилась к религиозным журналам. Те платили не так щедро, и мамино материальное положение ухудшилось. Впрочем, не думаю, чтобы ее это особенно волновало. Она была поглощена только Майей и размышлениями на тему религии. Как-то раз она занимала у меня деньги на путешествие. Они с Майей обычно ездили в южную Европу и посещали различные монастыри и священные места. Они путешествовали самым дешевым способом: автостопом и на поездах. Получали какие-то стипендии. Жили в монастырях и вместо платы за постой помогали по хозяйству.

Мама непрерывно искала способы помочь Майе. Одно время она возлагала большие надежды на какого-то гипнотизера. Он пытался вернуть Майю к грудному возрасту, когда она жила в детском доме в Бангалуре. Не получилось. Тогда он попробовал заставить ее вновь пережить то лето, когда она исчезала. Тоже не получилось. Ему никогда не попадался пациент, столь невосприимчивый к гипнозу.

Когда Майе исполнилось двенадцать, они переехали в Варберг. Мама узнала, что там есть какой-то врач, специализирующийся на аутизме и разрабатывавший эту тематику совместно с Варбергской больницей. Мама в него очень верила и завязала с ним близкое знакомство. Одному Богу известно, был ли у них роман или нет. Во всяком случае, в Варберг она переехала именно из-за него и поселилась в маленькой двухкомнатной квартире рядом с больницей. С Майей он все равно не добился никаких видимых результатов, хоть и описывал ее случай в отчетах. Через год больница отказалась от сотрудничества с ним, и он уехал в США. Думаю, он был обычным карьеристом. Но мама с Майей прожили в Варберге еще несколько лет. Скорее всего, они вели весьма замкнутую жизнь, что не шло на пользу ни той, ни другой.