Жребий викинга - Богдан Сушинский

Опасность, которая угрожает всей Руси, — вот что способно объединить сейчас новгородцев, вот что способно затмить горечь утраты, которую переживает в эти минуты город!

Он соберет вече, на котором предстанут гонцы из Киева, и объяснит новгородцам, что сейчас не время помнить обиды и нагнетать вражду, нужно собирать ополчение и идти спасать Киев.

— Они не позволили норманнам пройти за холмы, — густым басом своим вырвал князя из потока воспоминаний невесть откуда явившийся воевода Ян Смолятич. И улыбнулся.

— Кто не позволил? — машинально как-то спросил князь.

— Обры эти кавказские, — все с той же неприкаянной ухмылкой на лице поведал воевода.

О чем бы ни говорил Смолятич, он всегда улыбался какой-то странноватой, нервной улыбкой, которая редко согласовывалась как со смыслом произносимого, так и с настроением этого человека. И к этой странности выражения чувств князю еще только следовало привыкнуть.

— Важно было знать, что тмутараканцы все еще там, — задумчиво проговорил Ярослав, наблюдая за тем, как, рассыпавшись по склону долины, уходили от кавказцев варяги-разведчики и как три десятка кавказцев преследовали их, пытаясь не столько догнать и изрубить, сколько попросту отогнать от своего лагеря.

«А ведь похоже, что за этими холмами Мстислав выстраивает сейчас свои полки, — с угнетающей тоской подумал Ярослав, прослеживая ход развернувшейся кавказско-норманнской гонки. — Конечно, в разведку следовало посылать не варягов, а разъезд из отряда степняков, которые находятся у меня на службе. Кони варягов слишком тяжеловесны, да и сами воины грузны и неповоротливы, явно не для схватки с юркими кавказцами, прости, Господи, раба Твоего неразумного!»

— Готовь войско, воевода. Ближе к вечеру, как только спадет жара, тмутараканцы обязательно пойдут на нас.

— Чтобы до заката закончить битву, громы купальские, — поддержал его Смолятич.

— Заканчивать эту битву должны мы, воевода. И тризну на этом поле битвы тоже надлежит править нам, а не врагам нашим.

— Без тризн в таких делах не обходится, — вновь поразил Ян князя своей химерно-воинственной ухмылкой, — это нам ведомо.

— Побывай в полках, загляни к викингам. Напомни, что, возможно, придется принимать бой в наших лагерях, поэтому пусть расширят ров и укрепляют валы.

— Черниговцы могут не выдержать первыми, громы купальские, — басил воевода так, что воздух вокруг него дребезжал, словно в нем вибрировали сотни невидимых струн.

— Потому что ополченцы, которых по дворам крестьянским наловили-нахватали? — попытался предугадать его объяснение Ярослав.

— Не только поэтому. Говорят: «Если оба князя — Владимировичи, то почто кровь проливать будем, почто на погибель идти? Какой из князей победит, того и примем».

— Неужели и киевляне говорят то же самое? — оглянулся на него Ярослав.

— Те осторожнее, хитрее. Говорить — не говорят, но знать бы, что на самом деле думают?..

— Да, видно, то же самое и думают, во имя Христа и Перуна, — раздосадованно поморщился Ярослав.

Не хотелось ему этой битвы. Не порождало ожидание ее ни гнева, ни воинского азарта. Словно не на битву ему предстояло идти со своими войсками, а на собственную казнь. Если бы он мог, наверняка избежал бы этой сечи, но ведь не может же! Уже в который раз покаянно уверял себя и Господа, что не может, не в его это воле, не в его власти!

26

Впервые Гаральд увидел Сигрид Веселую, когда она спускалась по лестнице в зал, где ее ждали король Норвегии Олаф, а также Астризесс, Скьольд Улафсон и Гуннар Воитель. Сегодня перед балом вдова принимала их как знатных людей Норвегии. К тому же Астризесс тоже приходилась ей родственницей. Это была женщина лет тридцати — рослая, по-мужски широкоплечая, с гордо поднятой головой в завитках пышных рыжеватых волос. При дворе ее называли принцессой, хотя кое-кому этот титул ее представлялся сомнительным.

Гаральду казалось немного странным, что вдова вновь способна стать невестой. Да и само таинство сватовства, брака, отношений между мужчинами и этой миловидной женщиной все еще оставалось для него той непознанной частью бытия, в которой заключалась какая-то особая привлекательность самой жизни. Принц задумывался над этим все чаще и чаще. Но что он мог познать, глядя на эту перезревшую, а потому как бы пребывающую в ином, еще не знакомом ему мире женщину?

Когда, чуть приостановившись на предпоследней ступени, Сигрид окинула взглядом собравшихся, принц обратил внимание, что у нее надменное, застывшее в своей окостеневшей надменности лицо и удивительно синие, с неподвижным ледяным взглядом, глаза. Лишь когда молодая вдова задержала взгляд на принце, глаза ее слегка оттаяли и в них взблеснул едва пробивавшийся из оледенелых глубин души теплый лучик — то ли доброты, то ли откровенного сожаления, мол: «Слишком уж этот принц юн, а то бы…»

«Впрочем, — тут же усомнилась Сигрид, — неужели он и в самом деле настолько юн, что не в состоянии был бы провести ночь… со столь знатной дамой?»

— Подойдите ко мне, мой будущий король, — почти не шевеля губами, но довольно громко и твердо молвила она, осчастливливая Гаральда отблесками своей женской похоти. — Мой род породнен с родами сразу четырех правителей: Швеции, Дании, Норвегии, но ближе всего — с польским княжеским родом Пястов. К тому, к которому принадлежала королева Сигрид Гордая, мать короля Швеции Улафа Шётконунга[46].

— Ну, родством с Сигрид Убийцей гордиться трудно, — проворчала Астризесс. — А вот относительно самой высокородности твоей, то она — вне сомнений.

— Так подойдите же ко мне, мой будущий король, — оставила вдова ее реплику без внимания.

Прежде чем преодолеть те несколько шагов, которые отделяли его от Сигрид Веселой, принц сначала осмотрелся, чтобы убедиться, что вдова действительно обращается к нему, а не к кому-то из викингов, а затем вопросительно взглянул на своего воспитателя Гуннара. Однако тот растерянно промолчал. Он знал десятки приемов, благодаря которым можно было отбить нападение врага, вооруженного мечом или кинжалом. Но при этом понятия не имел о том, как должен вести себя будущий король всех норманнов, когда его подзывает вдова, пока еще только мнящая себя королевой.

Догадавшись, что эти тонкости недоступны пониманию вояки Гуннара, принц метнул взгляд в сторону Астризесс. Дочь шведского короля, при дворе которого всегда старались придерживаться такого же этикета, как и при дворе французских королей, она знала о придворных тонкостях все и благодаря этому не раз приходила на помощь своему мужу Олафу, чтобы тот не выглядел норманнским дикарем.