Ликвидация. Книга первая - Алексей Поярков

— В ОРУД дали ориентировку, шобы смотрели в оба?

— Само собой.

Бывший полицай по кличке Рыбоглазый — он и в самом деле был похож на камбалу белесыми, ничего не выражавшими глазами — открыл дверь в квартиру, пыхтя, втащил в коридор тяжелую корзину с бельем, едой и фруктами. Пошарив себя по карманам, извлек связку ключей. С минуту повозился у двери в комнату, осторожно заглянул и, убедившись, что все в порядке, сделал шаг вперед.

В следующий момент корзина с грохотом и звоном полетела на пол. Тяжелый карниз, отодранный от окна, обрушился на голову Рыбоглазого. Задыхаясь, тот с трудом уклонился от умело направленных ударов, скрутил бросившуюся на него Иду и грубо отшвырнул ее на стоявший в углу топчан.

— О, теперь с пола будешь кушать… — Рыбоглазый, тяжело дыша, нагнулся, собирая выпавшие из корзины вареные картофелины. — Знаешь, сколько за три года у меня было таких? Без счету. Хорошо с палкой, а то ведь и с ножами, и со штыками… Вот шило — это страх, — помотал он головой. — В ладонь спрячут, еще и не увидишь…

— В следующий раз — шилом, — сдавленным голосом пообещала Ида, не глядя на Рыбоглазого. Она сидела на топчане, закутавшись в шаль, несмотря на жару, и дрожала.

— Давай, — засмеялся Рыбоглазый. — Только я тебе скажу…

— Закрой пасть, гнида! — гневно перебила его женщина. — И пошел вон!

— Вот дура баба, — не обиделся страж. — Ну уйду я… тебе легче станет?.. Может, Чекану что передать? — неожиданно понизил он голос.

Выждав минуту, Ида встала, оторвала кусок от свисавшего над топчаном клока старых обоев. Молча устроилась на подоконнике у зарешеченного окна.

— У меня где-то карандаш был, — озабоченно сказал Рыбоглазый, роясь в карманах пиджака.

…Через полчаса, держа на отлете записку, ее брезгливо рассматривал Штехель.

— Ты ей бумагу дать не мог? — процедил он. — Я глаза должен портить?

— Виноват… не подумал.

—«Не подумал»! — передразнил Штехель, приоткрывая дверь в соседнюю комнату. — Славик, иди сюда.

Вошел худой, наголо стриженный подросток лет тринадцати, одетый в донельзя заношенную ковбойку и мешком висевшие на нем солдатские брюки.

— Возьми листок, чернила, ручку. Перепиши разборчиво. Разборчиво!.. Понял, сынок?.. Ну, давай.

— Шо, сын твой? — поинтересовался Рыбоглазый, когда дверь за Славиком закрылась.

— Племянник, — неохотно пояснил Штехель.

— А шо говоришь — сынок?

— Сестры-покойницы сын… Твое какое дело? — раздраженно бросил Штехель. — Ладно, передашь Чекану — ксиву ему на днях изготовим. На улицу чтоб пока не совался!

— Это и так понятно…

— Тебе, дураку, понятно, а у Чекана свои завороты в голове.

— А про Иду шо говорить?

— «Шо говорить»! Ничего!.. Ты ее не видел. Где она, не знаешь. Тебе записку передали — и все… — Он пристально посмотрел на Рыбоглазого, приподняв редкие бровки. — Узнает, где Ида, тебе башку свернет…

И снова над Одессой был чудесный вечер. От дневного дождя и следов не осталось, а парило еще сильнее. Но с моря тянуло крепким ветерком, который перебивал духоту.

Кречетов и Гоцман решили после работы выдержать фасон — пройтись, никуда не торопясь, по главным городским магистралям с большой и благородной целью: на людей посмотреть и себя показать. Правда, магистралями полуразрушенные, неосвещенные улицы назвать можно было с большой натяжкой, но в Одессе народ непривередливый и к тому же патриот своего города.

Старт взяли от Соборной площади, где возле памятника князю Воронцову кучковались, по еще довоенной традиции, любители футбола, неспешно двинулись по Дерибасовской, пересекли Маркса и Ленина и, дойдя до Пушкинской, плавно повернули назад. Давид заметил нетерпеливый взгляд, брошенный Кречетовым на здание оперы, которое они миновали, и усмехнулся не без грусти. Хорошо Виталию, он нашел свое счастье, и оно взаимно… А ему, Гоцману, от к кому бежать, к кому торопиться по вечерним улицам?..

Навстречу медленно, толкаясь на узких тротуарах и обмениваясь остроумными репликами, текли гуляющие. Все-таки одесситы поразительный народ, думал Кречетов, город разрушен, большинство из них днем, не разгибая спины, вкалывает на его восстановлении, а вечером — пожалуйста: принарядились, и будто не было ни войны, ни расстрелов, ни похоронок в каждой третьей семье…

Они повернули с Дерибасовской направо, к оперному театру. Майор то и дело поднимал руку к фуражке, отвечая на приветствия младших по званию. А Гоцман думал о том, что уже забыл, когда в последний раз надевал форму. Висит себе спокойненько в кабинете, в шкафу, пересыпанная нафталином. Не такая у него работа, чтоб форму почем зря таскать…

— Ты решил отпустить Родю? — спросил Кречетов, провожая взглядом миловидную девушку в кокетливом летнем платье европейского покроя и фильдеперсовых чулках. Почувствовав, что на нее смотрят, она улыбнулась офицеру.

— Уже отпустил… — Гоцман тоже проводил девушку взглядом, вздохнул. — Понимаешь, Родя деньги с документами рисует, элита, статьи 59-8 и 72… На мокрое руки не поднимет. За то блатные могут на нож поставить. У них же ж тоже есть закон.

— Хотя бы слежку за ним установить… — покачал головой Кречетов.

— Виталий, здесь надо посмотреть за пол-Одессой, — устало проговорил Давид. — Где я возьму людей?.. А вот за эти пистолеты у меня в душе заноза. Пацаны с разных районов. И водящие у них разные… А пистолеты — как с одного лотка.

— Какие версии?

— Пока никаких.

Они остановились на углу, пропуская вывернувший из подворотни фургон с надписью «Рыба». Невдалеке виднелся театр, возле которого уже зажигались вечерние огни. Театр — одно из немногих в Одессе зданий, которое снабжалось электричеством бесперебойно, по специальному распоряжению обкома. Прочие тонули во тьме.

— В театр не пойдешь?

— Нет, — помотал усталой головой Гоцман и даже зажмурился от предвкушения. — Я лучше пару часов подушку придавлю. А повезет, так и на всю ночь залягу… Завтра опять карусель начнется.

— Завтра я с тобой, — быстро сказал Кречетов.

— За завтра — завтра поговорим… Бывай.

Они пожали друг другу руки. Тихо насвистывая, Кречетов направился ко входу в театр. За ним, на большом расстоянии, тоже рассеянно посвистывая, шел худой, стриженный наголо мальчик лет тринадцати, одетый в застиранную ковбойку и подпоясанные ремнем солдатские брюки.

Через десять минут Кречетов, выслушавший заверения администратора Шумяцкого в совершеннейшем почтении, сидел в гримерке Тони и, улыбаясь, вслушивался в звуки скандала, который певица устраивала костюмерше.

— Это поглажено?! Вот ЭТО — поглажено?! — рвалось в полуоткрытую дверь. — Взгляните на этот шов!!!

— Антонина Петровна! Со сцены ж никто не увидит…

— Я увижу!!! — взвился поставленный голос Тонечки. — Этого достаточно!!!

Она влетела в гримерку, переполняемая чувствами. И, как всегда в такие моменты, показалась Кречетову особенно красивой.

— Антонина Петровна, вы сегодня блистательно выглядите. — Он встал, щелкнул каблуками, склонился к ее руке.

Как в старой армии, подумалось Кречетову. Только до революции звания майора не было, его еще при Александре III отменили… Поймав себя на этой мысли, он сам себе подивился: сколько ненужных сведений скопилось в его голове!..

— Виталий, давай без пошлых комплиментов! — дрожащим от негодования голосом бросила Тоня. — Не нужны мне сейчас пошлые комплименты, ты понимаешь это или нет?! И потом, почему ты здесь сидишь? Мне нужно переодеваться!..

— Пожалуйста, не надо со мной так разговаривать, — мягко улыбнулся Кречетов.

— Ах так!.. А ну пошел вон!

Кречетов сильно схватил ее за запястья, притянул к себе, властно заглянул в глаза:

— Со мной. Не надо. Так. Разговаривать…

Через несколько секунд Тонечка сдалась. Капризно надула губки:

— Извини… но… но я же должна настроиться.

— Это ты меня извини, — усмехнулся Кречетов. — Настраивайся. А я пойду.

Он поцеловал ее, подхватил с гримерного столика фуражку и вышел.

— Что вы там копаетесь?!! Я сказала, один шов, а не все платье!!! — догнал его уже в фойе свежий голос Тонечки.

Глава двенадцатая

Двор, в котором жил Давид Гоцман, видел на своем веку всякое. Но такие вещи приключались здесь нечасто. А потому многочисленные обитатели двора высыпали из своих коммунальных обителей и с приличествующими моменту разговорами созерцали, как двое потных грузчиков волокут вверх по лестнице галереи пианино. Сзади их страховал гордый до слез Эммик с объемистым узлом на плече. Его вишневые глаза сияли от счастья.

— Эммик, это шо? — поинтересовалась тетя Песя, наблюдая за тем, как грузчики, пыхтя, вволакивают инструмент на площадку.