Вернись в завтра - Эльмира Нетесова

— У тебя заказчики, а у нас родители. Тоже иной раз так душу намотают, что ничему не рада. Приходят с претензиями утром и базарят, почему ребенок поносит? Ну, тут врача, медсестру и меня «на ковер» раком ставят. Начинают выяснять, почему малыш обосрался? Смотрим меню, делают анализы. А вскоре выясняется, дома прокисшее молоко дали. У нас в тот день ничего молочного не было. Извиняются родители, мол, не досмотрели, а на душе у нас осадок остается, ведь мы все живые люди! Куда от себя денемся? Потом на тех родителей глаза не смотрят, — жаловалась баба. И помолчав, добавила:

— Ну как можно не досмотреть дома за одним ребенком? У нас их вон сколько, все присмотрены, накормлены, ведь и наши, свои дети там растут! Все в одинаковых условиях. Я своего Кольку не кормлю на кухне отдельно. Вместе со всеми ест. Зачастую дома того не видит, что получает в садике, и, не только наш, у многих оно так, но наши родители любят повыделываться. А у меня больше сил нет! Иная мамашка иль бабка прямо с утра на кухню прибегает, вылупив глаза, и требует показать, что мы готовим. В каждую кастрюлю нос сует. А у самой руки не мыты, под ногтями мыши пищат. Зато корчат из себя таких деловых! Не могу больше, устала от всех, — села к столу, заплакала:

— Ну что получаю за свою работу, вслух сказать стыдно. А вся душа заплевана! Скажи, за что? Еще брешут, что мы с кухни продукты воруем! Психоватые! Я все лето до самой осени носила со своего огорода в детсад укроп и петрушку, лук и морковку. Потом и огурцы, капусту, свеклу. Детей хочется побаловать, они не виноваты в глупости родителей.

— Тонь, потерпи этот последний год. Кольку отправишь в школу, сразу руки развяжешь, уйдешь из детсада и забудешь о нем. Что-то новое сыщем, вместе подумаем, может, общий бизнес сделаем. Поодиночке все сложнее…

— А что ты умеешь кроме каминов и печек? Да и я кроме кухни ничего не знаю. Как общее дело слепим? Ни хрена не получится! — отмахнулась женщина.

— Ты погоди отказываться. Ведь я еще ничего не предложил, все обдумать нужно.

— У нас пенсионерки взялись у себя дома детей растить, вроде частного детсада устроили. Оно может и неплохо, но хлопотно…

— Вот это я тебе не советую. Такое дело — сущая морока и обуза! Не связывайся! Выгоды никакой, а тягот и нервотрепки куча.

— Мам! А ты выроди мне братика или сестренку! Знаешь, как одному дома скучно! Будем его все вместе смотреть, пока он большим сделается. Это ж лучше, чем в кухне горячие кастрюльки носить. А когда он вырастет, мы с ним сами станем работать, — встрял Колька и, глянув на соседа, продолжил:

— Ну что вам стоит?

Тонька с Федей переглянулись, обоим неловко стало. Поспешили замять разговор, но Колька сказал вздохнув:

— И как большие не поймут? Ну, куда я дену все свои игрушки, когда вырасту? Неужели их выкинем? — глянул на мать. Тоня отвернулась, ответить нечего. А мальчишка свое твердит:

— Даже дед говорит, что одного ребенка в семье мало. Второго народить нужно. Я ему все конфеты отдам.

— Колька, перестань! — прикрикнула Тоня.

— Тогда я сам себе жену приведу скоро. Она мне много детей выродит! — оглядел обоих и, обидчиво поджав губы, ушел в зал.

…Через неделю вернулись от нового русского Петрович с Михалычем. Они остались довольны заказчиком. Не подгонял, не стоял над душой, не торговался, как другие. Глянул на работу мужиков, тут же отдал деньги, сказал спасибо и, покормив, отвез их домой.

— Нынче отоспимся, а завтра поговорим, куда двинемся! — предложил Андрей Михайлович, сворачивая к своей калитке.

В этот вечер они хотели отсидеться по домам. Петрович, не увидев дома Тоню с Колькой, подумал, что они в детсаде и, помывшись наскоро, лег спать, он проснулся от того, что его трясли за плечо и чей-то громкий, нахальный голос кричал в уши:

— Чего дрыхнешь как беременный? Храпишь, что медведь после случки! Хватит дурака валять! Вставай, едрена вошь! — увидел Дарью. Она снова была в телогрейке и брюках, ругала мужика ни за что:

— Куда подевалася королевна? Сызнова баба лярвой сделалась? Чево горло дерешь, ну кого из-под меня стребовалося? — сморщился мужик, недовольно косясь на соседку, но Степановна не смутилась:

— Еще и оговаривается, облезлый рахит! Говорю, вставай, черт немытый! — дергала Петровича, не щадя:

— Отвяжись, холера полоумная! Дай дух перевести. Ведь час взад воротились с заказу. Надо ж выспаться, а тут тебя, лахудру, поднесло как во грех, — сел в постели, протирая глаза.

— Успеешь выдрыхнуться! Я вот вам письмо от Розы какой день в кармане ношу!

— Сдалась она мне! Ну хто я ей! Улетела она в свой Израиль, ну и лады. Я об ей не сохну. Какое мне дело до заграничной бабы? Стоило по пустяку сон сбивать? Ну и дура ты заполошная, — смотрел с укором на бабу.

— Петрович! Миленький, ну, проснись, котик, мне с тобой посоветоваться нужно! — внезапно сменила тон Дарья и будто теплой водой умыла душу человека:

— Враз миленьким сделался! Ну и плутовка баба! — рассмеялся мужик и встал с постели шустро, будто отдыхал всю ночь.

— Ну, чево у тебя стряслось? Выкладай!

Степановна подала письмо Розы.

— То Михалычу отдай. Ему она пришлась по душе, а мне без надобностев. Ты про заботы проскажи, чего прибегла ровно угорелая? — присел рядом с Дарьей, та тихо заговорила:

— Понимаешь, у нас на работе комиссия была. Все склады проверили, документы подняли. Вроде все в порядке, а директрису уволили. За что, про что, никто не знает. Официально сказали, будто на пенсию кебинизировали. Но ведь справлялась она. И неплохо!

— А мне какое до ей дело? — перебил Петрович.

— Вася! Так меня заставляют принять базу! — дрогнули руки бабы.

— И што? Какая там получка?

— Да разве в ней дело? А вдруг не справлюсь, не сумею, что тогда? На весь свет опозорюсь! — задергался подбородок бабы, и Петрович увидел, почувствовал, как боится она внезапной перемены.

— Стало быть, в директоры тебя производят? — уточнил посерьезнев.

— Ну да…

— Так ты с пеленок ей родилась. То твоя судьба с изначалья. Припоздали малость, нуда свое возьмешь. Не пойму, чего пужаешься. Если ты не сладишь, другим вовсе браться нечего. То твое место. Иди и не раздумывай. У тебя все склеится как надо и не сумлевайся. Слышь, Дарья, лучшего начальника чем ты и не сыскать. Ты ж на той базе смолоду, все наскрозь ведаешь, нихто не заглумит голову. Сама любого обставишь. И не раздумывай, соглашайся, покуда берут.

— Ты так думаешь?

— Уверен, как в себе!

— А я боюсь!

— Заяц тоже пужается, но зайчат стружит. За им трусливым, смелые волки плодиться не поспевают. Чево тебе страх одолел? Такая гром-баба, а директорства спугалась. Тебя вся улица, как молнию обходит!

— Васек! Я только женщина! Может внешне грубая, от того что защищаюсь, как могу. А в душе такая же как все. И слезы лью, и переживаю, и ночами не сплю, неспроста конечно, другим есть с кем посоветоваться, я кругом одна.

Василий Петрович слегка придвинулся к Степановне:

— Оставайся какая есть, наша королевна! Тебе б поболе тепла, эх и женщина получилась бы! Слышишь, Дашутка? Може став начальницей, сымешь телогрейку, и не токмо с плеч, а и с души. Чтоб завсегда оставаться женщиной, какую я во снах и поныне вижу.

— Будет тебе, Вася! Я ведь по делу пришла. А ты вон куда сворачиваешь, — отодвинулась Степановна.

— Ты по делу, я по жизни, у каждого своя правда за спиной стоит. Разберись нынче, что важнее. Ведь все мы человеки. Но я не навязываюсь, помню свой шесток и не стану докучать.

— Спасибо, Васек! Мне очень дорог твой совет. Теперь проще решиться будет. А письмо Розы возьми, не откидывай. Оно вам обоим написано.

Петрович, едва ушла Степановна, забрал письмо Розы и пошел к Михалычу. Тот тоже не спал. Пил чай на кухне.

— А ты чего один, как сыч? Кто помешал кемарить? — удивился Петрович.

— Тихо ты! Вона глянь в зал. Чего еще скажешь? — слегка приоткрыл дверь. Василий заглянул и оторопел.

На широченном диване лежал, раскинувшись, Федька. Рядом с ним, прижавшись к мужику накрепко, обняв его за шею, спал Колька, уткнувшись головой в подмышку. Даже ногу закинул на человека. На том же диване, повернувшись спиной к Федьке, спала, посапывая, Тонька. Она все сделала. Но устала, ее сморило и, присев на минуту, уснула женщина. Уж так случилось. Следом за нею уснули мужчины. Они и не подумали закрыть двери в дом. Им некого было бояться и стыдиться, нечего скрывать.