Всё к лучшему - Ступников Юрьевич

И новый американец мне уже не надо было брать в кавычки…

ЛУЗЕРЫ

«ЦРУ США приглашает на интересную работу. Собеседования с желающими будут проводиться в четверг и пятницу в аудитории № 4».

Объявление, напечатанное на обыкновенном листке бумаги, повесили на информационную доску «русского» факультета колледжа. И еще закрепили цветными кнопочками.

Наверное, это сделала женщина, или гей, или так рекомендовалось в какой-нибудь секретной разработке по массовой психологической обработке населения. И правильно. Курс завершался, и студенты начинали нервничать. Они не боялись будущего. Они просто искали, где начать самый трудный этап – первую работу, желательно связанную с тем, во что они или их родители уже вложили и свое время, и немалые деньги.

– Что вы так волнуетесь, – я искренно не понимал беспокойства ребят, которые уже почти традиционно пришли вечером ко мне в кабинет поговорить за чаем или за баночкой пива обо всем на свете. Помощнику декана это не запрещалось. Студентов привлекала живая языковая практика и неизвестная информация «от первоисточника», а для меня открывалась уже настоящая Америка. Все студенты здесь были из типично среднего класса, и не из Нью-Йорка, а из больших и малых городов глубинки.

Самое трудное – это давать общие советы. Они ничего не стоят, но дорого обходятся.

На информационной доске уже есть несколько предложений от работодателей и кафедр славистики. Двадцать пар глаз ожидали от меня чего-нибудь конкретного.

– В конце концов, можно пойти в ЦРУ, вы же видели объявление.

Они среагировали сразу. Как в боксе.

– И не подумаю, – Ричард из Иллинойса, самый боевой, сказал как отрезал.

– И я не пойду, и я…

Мне показалось, что их нежелание упускать этот шанс связано с каким-то особым отношением либерального среднего американца к «конторе». Что-то из серии «не хотим играть в рыцарей плаща и кинжала». Но я ошибался. И урок, который на этот раз не я им, а они мне дали, потом очень и очень помогал понять и страну, и ситуации, и многих американцев, ставших мне друзьями.

Наперебой, но едино, студенты почти возмутились.

– Это же государственная служба.

– И хорошо. Там наверняка и зарплата приличная, и стабильная работа, и «бенифиты» – будь здоров, то есть медицинская страховка, пенсионка и прочие «радости», которые оплачивает не сам работник, а дядя Сэм.

– Вы что, не представляете себе, кто идет работать на государство?

Ребята, похоже, искренне удивились то ли моей наивности, то ли невежеству.

– Только те, кто не способен ни на что. Самые бездарные. Кто не может заниматься делом или построить свой бизнес. Столько лет учиться, брать кредиты, чтобы потом их выплачивать – и все для того, чтобы сдаться и стать приложением к государственному креслу и каким-то идиотским инструкциям? Да вы что…

На государственную службу у нас идут неудачники, «лузеры». Чиновник, когда общается с человеком, успешно работающим «на себя», это чувствует и нередко пытается исправить несколько предвзятое впечатление. Он никому не интересен, даже себе. Понимает, что гордиться нечем. А мы – молодые. Мы хотим себя попробовать и построить свою жизнь, что-то делать, а не отслеживать спущенные кем-то циркуляры. Вот если уже не получится или возраст прижмет, тогда можно и сдаться. А ЦРУ или какая другая контора – значения не имеет.

Они еще долго говорили, удивляясь, почему человек, которого они уважают, не понимает таких простых и обыденных истин.

И тогда, уже за год непростой и противоречивой своей новой жизни, я, наверное, впервые осознал, что нахожусь в Америке. В стране неограниченных возможностей – для неограниченных людей.

РАЙ И АД

Мне не дано быть верующим. Для меня это слишком высокая и неподъемная ответственность перед собой. А я к ней не готов. Одеть на голову кипу, нацепить крест, кричать «Аллах акбар» или нирванить в пустоте? Богу не нужны мои слова о преданности или любви. Он не царь и не женщина. Что ему придуманные для слуг титулы, звания и, тем более, подарки? Ему вообще слова не нужны. Поскольку вера – это таинство. А таинство всегда молчание. Даже если оно гремит в песнопениях, стихах, музыке или в шепоте. О величии человека, творящего. Себя. По образу и подобию.

Потому мне так комфортно в любых храмах. И с книгами. И с музыкой. И с природой. И при любой погоде. И с многими людьми, независимо от языка, на котором они привыкли говорить в миру.

Странно, почему у единого Бога такой разный для людей рай. Может быть, потому что рай и жизнь – одно и то же? Потому она такая короткая и немного грустная, погодя. В спешке.

Жизнь, что бы ни говорили, добром не кончается. Для меня. Это верующий должен радоваться. Он знает, куда идет. И предстанет перед тем, в кого верит, и сможет лично сказать о своей любви и преданности, приблизившись. У него впереди другая, вечная жизнь. Да и здесь есть кому жаловаться, кого благодарить и у кого просить в трудный час. Позавидовать можно.

А мне нравится эта жизнь. Какая бы она временами ни была. И роса женщины, и потоп работы, и эгоизм детей, и понимание друзей, и голоса многих людей, живших задолго до меня, в разных местах земли, но почему-то родных и понятных.

Я словно разбрызган во времени. Но земном и человеческом. Мне от этого не смешно, а светло и радостно. И спокойно, как в раю.

Что касается ада, то «мой» опять же далек от познаний верующего. Потому как близок. Порой даже слишком близок, удушающе. Достаточно поглубже заглянуть в себя или, заболев, прислушаться. Мало не покажется…

Если бы я был верующим, то воспринял бы ту новость как благословение. А последующее – как наказание за неблагодарность. Если бы я был здравомыслящим, то воспринял бы ту новость, как удачу, а последующее – как расплату за глупость. Со мной было ни то, ни другое. Не верящим в себя – не понять.

Накануне Дэвид, декан факультета славистики, пригласил меня, своего по должности ассистента, в небольшой офис административного здания студенческого кампуса. Мы уже работали вместе три месяца и немного знали друг друга. «Немного», потому что декан особо и не дергал. У него – свой, у меня – свой круг обязанностей работы со студентами. Не говоря уже об отдельном кабинете и двухкомнатном персональном номере.

И вот, уже под конец летней студенческой программы, Дэвид, не разбавляя разговор формальностями, предложил сначала магистратуру, оформив грант на учебу, а затем остаться аспирантом в университете, где он возглавлял кафедру. Разговор шел о сфере и лекциях, связанных со средствами массовой информации в СССР.

Признаюсь, в ту ночь я плохо спал. Надо было решать, хотя, казалось, и решать было нечего. Свалилось самое нужное время и нужное место. Редкая удача. Возвращаться, в сущности, мне было некуда. В Нью-Йорке, на Брайтоне, меня ждала комнатка, похожая на кладовку с окном. И малооплачиваемая работа в Нью-Джерси, куда я на машине добирался более часа и числился там всего пару месяцев. Но, уезжая в колледж на лето, я отпросился у шефа, пообещав, что вернусь. Хотя это не имело значения. Главным для меня было то, что зацепился я в правозащитной организации с издаваемым мною журналом и шаткой, но конкретной площадкой, в поиске работы по специальности. Глупо, конечно, поскольку эмигранты стараются, наоборот, вырваться, как правило, из бедного «русского гетто» и войти в настоящую американскую среду. Вот я и стремился оставаться настоящим. И наутро сказал декану, что хотел бы стать журналистом, а не преподавателем на факультете славистики, пусть даже и в университете. Не затем, мол, уезжал.

На Западе редко уговаривают. Особенно, давая приличный шанс. Каждый решает за себя: воспользоваться им, оценив, или нет. Никто никому в мозги не лезет и не додумывает за другого. Не хочешь – значит, у тебя свои прицелы и доводы. Так мы и расстались, по-доброму. Хотя он не смог скрыть своего недоумения. Не каждому предлагают американскую мечту через год после приезда в страну.

Но я об этом даже не переживал. У меня была своя цель, еще далекая, но желанная. Разве можно отказываться от цели? Это как себя предать, единственного.

– Не лезь в волки, если хвост собачий, – говорил когда-то отец.

И он меня никогда ни в чем не упрекал, веря.

Но тогда жизнь снова решила проучить меня за строптивость. Жестоко и злорадно.

Когда я вернулся в Нью-Йорк, уже на следующий день выяснилось, что на «старом» месте меня никто не ждет, а шеф, уехав надолго в Европу, никаких указаний по моему поводу не оставил. Здесь я оказался не у дел. А это значит, без работы. Так, поднявшись было на гребень несущей волны, я сам нырнул на самый низ все того же Брайтона. Снова на улицу.

Надо было все начинать сначала. Хотя уже и не совсем. Когда почти год назад я приехал в Америку абсолютно без денег, родных и без какой-либо помощи, то, работая, почему-то никогда не ощущал себя бедным. Даже не думал об этом, некогда. У меня всегда находилось, подсчитав немногое, на что купить кусок пиццы, пачку сигарет и пару стаканов кофе в день. Только зимой, признаюсь, было немного холодно. Так это ж не смертельно. И, странно, еще тогда у меня внутри создалось некое чувство, непонятно откуда, что именно три тысячи долларов на счету дали бы мне ощущение социальной безопасности. Какой-то основы для движения. Почему именно эта цифра улеглась в голове, не знаю. И, опять же непонятно, но за работу в колледже, при полном обеспечении в кампусе, я получил… те самые, заветные, три тысячи. Вот и не верь после этого в лучшее.