Мой Артек - Нина Храброва
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, Игорь! Я и сама-то тогда плохо танцевала. Но тут же вспоминаются уже приведенные мною строчки из Тосиных записей о том, как она на курсах вожатых научилась всему, чего раньше вовсе не умела, — и планеры строить, и в шахматы играть, и петь, и танцевать; и горнить: всему, что было нужно детям…
… Аста Калвет пишет:
«Спасибо, что сообщили о встрече, понимаю, что письменный ответ нужен для подсчета, август для меня месяц удобный, несмотря на то, что семья у нас растет — я стала бабушкой…»
… Телеграмма из Барнаула:
«Пожалуйста, сообщите точную дату встречи».
… Письмо из Анжеро-Судженска:
«Мы так давно не виделись, боюсь, что многие меня не вспомнят и я им не понравлюсь…»
Но что за смысл приводить эти короткие строки или выдержки из длинных писем? По-журналистски я понимаю: за каждой строчкой, за каждым обрывком разговора стоит индивидуальность, непохожесть. Но это ведь уже особый разговор, да и проникновение в суть индивидуальности — задача писательская. Моя задача — заметки бывшей пионервожатой и попытка вместить эхо Артека в рамки наших судеб. У меня в оценке моих бывших пионеров все равно останутся разногласия с трезвыми оценками Лайке: «люди как люди, члены одной семьи». Я снова хочу повторить — и судьбы необыкновенные, и люди в большинстве своем не обыкновенно добрые, эмоциональные, влюбленные в работу и вообще в жизнь. Но… Как матери свойственно переоценивать своих детей, порой обижаясь и сердясь на них, и снова оправдывать и одобрять, возводя приятные пустяки в ранг добродетелей, так, видно, нам с Тосей суждено относиться к нашим «детям». А истина — она всегда посередине. Если наши приподнятые оценки сложить с трезвыми оценками Лайке, и разделить пополам, то истина прозвучит так: «Они, конечно, как все, но и лучше других». Чем лучше? Тем, что у них верные сердца и благодарная память; тем, что они всегда хотели учиться и всегда любили и любят труд… Тем, что они из страны артековского детства. Достаточно!
Да и вообще — достаточно. Пора мне кончать мое затянувшееся повествование, в котором столько пристрастности и субъективности и столько поводов для критики: современное литературоведение, как явствует из некоторых статей «Литературной газеты», осуждает «исповедальный» стиль письма — а у меня тут исповедь чистой воды; оно не хочет также, чтобы автор «оголялся до публицистики», а я публицистику уважаю; что же касается пристрастности, то с точки зрения иных критиков автор должен стоять над своими героями, как бы ни любил он их. Но ведь мои герои — живые люди, и я никак не могу встать «над». Я просто люблю их, и сама такая же как они, а если уж в «исповедальности» дойти до донышка, то я и похуже, хотя бы по одному тому, что у меня нет их целеустремленности, собранности, организованности. Все это у них — от Тоси.
Перед тем, как поставить последний знак препинания, расскажу ещё одну маленькую историю, происшедшую на встрече в Минске.
— Ты помнишь твою любимую песню? — спросила меня Лариса Руденя-Селезнева.
— Особо любимую? Не помню, я любила все наши песни.
— Нет, была одна, именно твоя, ты часто ее мурлыкала. Хочешь, спою?
И она спела:
Таня, Танюша, подружка моя,Помнишь ли знойное лето это:Скромная блузка и девичий стан,Сбоку в кармане наган…
— Неужели? Какой дурной вкус: «скромная блузка, девичий стан!» — возмутилась рафинированная Ирина Мицкевич, нежно любимый мой друг.
— Да! Девичий стан — это, конечно, не Бог весть что. Но зато — сбоку в кармане наган! И к тому же, не забывай, что я была как вы. Как все.
— Ура! — завопили мои, увы, постаревшие «дети» — именно как все!
Поэтому я надеюсь, что в этих «исповедальных» записках, как в капельке росы, в какой-то мере отразилась история одного небольшого, разбросанного по всей стране, но цельного советского коллектива. История одного советского поколения. История длиной в сорок с лишним лет с исходной датой — 1941.
И, если уж речь зашла о Минске, то не могу не рассказать о нашей встрече в этом городе, в августе 1981 года. Она мне особенно дорога тем, что с некоторыми из наших «военных» артековцев я свиделась сорок лет спустя, и были это особенно дорогие для меня люди: Шура Костюченко-Бардакова, Галя Товма-Дрогойлова, Юра Мельников, Валдис Стаунис, Алёша Диброва, Женя Чебанова, Катя Каплунская-Бучковская, Лариса Руденя-Селезнега, Леля Егоренкова-Морозова и «мальчик» из моего отряда Петя Коцман с женой Дусей и сыном Игнасиком. Петя, по-сыновнему привязанный ко мне, очень благодарный, с нежной душой человек…
Как наряден был август, как хорош Минск с его просторными улицами, доброжелательными людьми, стабильным столичныгц бытом. Щедро и добро встретил нас Минск. О том, как мы сами свиделись после стольких лет разлуки — что уж тут говорить…
Алёша взял баян, тронул клавиатуру легким, за сорок лет незабытым движением, и слаженный, будто каждую неделю репетировавший объединенный артековский хор запел: «Везут, везут ребят…» и снова, как всегда волнуя, взвилась над нами песня-птица, гостья из далекой сказки мирного июня 1941 года. И по старой привычке обитатели Суук-Су в паузе между четверостишиями выкрикивали «Суук-Су! Суук-Су!», а Лёля Егоренкова, ныне известный на Смоленщине врач Елена Павловна Морозова, упорно и мелодично возражала им: «Нижний лагерь! Нижний лагерь!» — потому что несколько предвоенных дней провела у самого прибоя, в Нижнем лагере Артека. Живуч «местнический патриотизм» тогдашних отделений лагеря!
Встреча 1981 года была юбилейной — в честь сорокалетия смены, затянувшейся на всю войну из-за невозможности вернуться домой, а потом и на всю жизнь…
Они допели, и бывшая пионерка из Молдавии, ныне советский работник в городе Комрате Галя Товма-Дрогойлова встала и сказала:
— Ну, здравствуй, моя дорогая смена сорок первого года! Вы ведь знаете, я рано потеряла родителей, но никогда не чувствовала себя одинокой, потому что все сорок лет вы были рядом, несмотря на расстояния и расставания. Спасибо вам за счастье, которое дает людям семья…
Алёша сразу же тронул клавиши, чтобы никто не успел прослезиться, Алёша и тогда не выносил, и теперь совершенно не выносит слез, и снова запели артековцы свои отрядные песни, Карл Хеллат все требовал поскорее спеть нашу, третьего отряда любимую — «Три танкиста…» Артековцы наши, все как на подбор с прекрасными голосами, пели удивительно, потому что это были песни о пережитом. Случались ведь в их жизни дни, когда песня была единственным утешением. И снова наполнены были сердца их радостью еще одной встречи с миром Артека, чистым, как только что пробившийся родник. Они пели по-эстонски, по-молдавски, по-украински, по-русски, и никто не забыл ни мотива, ни слов. А если и забылось немного, то все прислушивались к прекрасным сопрано нашей Этель и украинки Шуры — уж эти-то двое помнят не только слова песен, но и имена, и лица всех, кто так или иначе был причастен к Артеку, чьи-то мужественные поступки и шалости, и по-взрослому напряженный труд каждого в помощь фронту, для приближения Победы.
Сидят рядышком бывшие вожатые, вспоминают, как сорок лет назад на них, совсем молодых, легла ответственность за судьбу пятисот детей. Какую школу мужества прошли вместе, и вот:
— Сейчас мы будто на празднике урожая, — говорят друг другу, — все, что было посеяно в трудную весну жизни, таким светлым человеческим урожаем стало теперь, в нашу осень…
В радости долгожданных свиданий, в долгих ночных разговорах несколько десятков людей ищут ответ на вопрос:
— Кем же мы стали в итоге пережитых вместе испытаний, многолетнего общения, постоянных писем и неизменной привязанности друг к другу?
— Большой интернациональной семьей, — говорит эстонка Ланда Рамми, — Артек всегда многонационален. В военные годы у нас жили дети одиннадцати национальностей, у меня в дневнике записано.
— И маленькой моделью мирного трудового советского общества, дополняют ее собеседники. — Мы сейчас, каждый порознь и все вместе, и представляем его — ведь каждый из нас любит свою страну, свой народ, свой труд, свой образ жизни.
— Вот что, друзья, — говорит Алёша, — годы бегут, потребность во встречах растет. Нам надо встречаться ежегодно.
— В 1982 приезжайте в Таллин! — опережая других, кричат мои.
— Кто за?
— Все — за, — подытоживает Ира Мицкевич. — А теперь на прощанье я хочу сказать несколько слов. Спасибо вам за то, что вы есть. Спасибо, что полюбили наш Минск, а уж что Минск полюбил вас — за это я ручаюсь. Спасибо детям тех, кто приехал к нам, — значит, ничто не угаснет вместе с нами, и чувства наши останутся в сердцах детей и внуков. Как больно, как грустно было бы расставаться, если бы не надежда на будущую встречу. Простите за повтор — но я очень люблю вас. Я люблю нашу счастливую и дружную семью, и кажется мне, будто не только к своим друзьям-лицеистам, но и к нам из своего далекого прошлого Пушкин обратил бессмертные слова:
