Всего лишь скрипач - Ганс Андерсен

Она держала его за руку и развивала перед ним свои романтические взгляды на жизнь, которой совсем не знала. Гордому своевольному ребенку льстила возможность направлять другого; Кристиан был для Наоми чем-то вроде куклы. Через него она хотела воплотить в жизнь собственные романтические мечты. Набми испытывала к Кристиану сильное чувство, не имевшее, однако, ничего общего с любовью. Она рассказывала ему о дальних странах, об известных людях, мужчинах и женщинах, и сожалела о том, что сама принадлежит к последним. «Но во всяком случае, — уверяла она, — я буду не похожа на других!»

Кристиан все больше и больше втягивался в очерченный ею магический круг; в его мыслях и мечтах были только приключения, слава и Наоми.

Его лихорадило. Ночник у постели готов был вот-вот погаснуть; язычок пламени превратился в точку.

«Если я успею прочитать «Отче наш» прежде, чем лампа погаснет, я стану когда-нибудь знаменитым и Наоми выйдет за меня, а если огонек погаснет, быть мне пропащей душой и в том, и в этом мире!» Кристиан сложил руки и стал молиться, не вдумываясь в слова; он не сводил глаз с лампы, пламя трепетало, и он заторопился; молитва кончилась, а лампа все еще горела.

«Но я пропустил «избави нас от лукавого», — вспомнил он, — значит, это не в счет. Я должен второй раз прочитать молитву, тогда мое желание наверняка исполнится». Он помолился еще раз, а лампа все горела. «Я буду счастлив», — обрадовался Кристиан. И тут лампа погасла.

Как-то в середине недели Наоми сказала:

— В это воскресенье ты от нас уедешь. Лекарь говорит, что ты очень скоро будешь так же здоров, как все мы. Помни о своем обещании! Я знаю, ты любишь меня, но я никогда не полюблю заурядного человека, а ты не можешь стать никем иным в мещанском Оденсе, живя у этого глупца господина Кнепуса. Сделай мужественный шаг в широкий мир! Вот тебе сто далеров из моих сбережений, только смотри, никто не знает и не должен знать об этом. Помнишь, ты рассказывал мне о нашей первой встрече в саду, когда я взяла в залог твои глаза и губы? Ты все еще мой, я — частица тебя. Как только ты почувствуешь себя совсем здоровым, решайся на смелый шаг. Предупреди меня об этом, и в ту ночь, когда ты отправишься в странствие, я буду бодрствовать и думать о тебе.

— Я все сделаю! — вскричал Кристиан и обвил рукой ее шею; она сидела неподвижно, с гордой улыбкой, и позволила ему поцеловать свою пылающую щеку.

Окружающий мир отражается в нашей душе таким, каковы мы сами. Если бы мы в тот вечер спросили Кристиана, Наоми и, например, старую графиню, каждый из них вынес бы уверенное суждение, однако же совершенно отличное от двух других.

Кристиан сказал бы, что мир — это Божий храм, где все сердца открыты для любви и веры, где расцветают надежды и сбываются мечты. Поцелуй Наоми был для него крещением, музыка — звуками органа, от которых у души его вырастали крылья.

Наоми считала, что мир — это большой маскарад. «Надо уметь с достоинством играть свою роль, — думала она, — уметь произвести впечатление. Человек — это образ, который он сумеет себе создать, ничего более. Я хотела бы быть амазонкой, или мадам де Сталь, или Шарлоттой Корде, или кем-нибудь в этом роде, конечно, в тех обстоятельствах, в каких я живу».

«Мир — это больница, — сказала бы старая графиня. — Едва родившись, мы начинаем болеть. Каждый прожитый час приближает нас к смерти. А если почитать медицинские книги, узнаешь о недугах еще более страшных: оказывается, в невинном стакане воды находятся маленькие живые существа, и, попав к нам вовнутрь, они начинают расти. Можно заболеть раком, язвой, нервным истощением и всякими ужасными смертельными болезнями. Мы умираем, потому что живем! Больны все, только многие это скрывают, другие пренебрегают своими недугами, а есть и тупицы, лишенные нервов и с нездоровой кровью, которая окрашивает румянцем их щеки, и такие люди в своем слабоумии почитают себя здоровыми!»

IX

Страсти — это ветры, которые подгоняют наш корабль, а разум — это рулевой, ведущий его; корабль не двинется с места без ветра и потонет без рулевого.

Чудесный зимний день, когда иней лежит на ветвях и черные вороны выделяются на фоне белого снега в ярком солнечном свете, пробуждает охоту к странствиям. Совсем не таков был день, когда Кристиан уезжал в Оденсе: сырой туман окутывал всю округу, черные голые изгороди, с которых свисали крупные капли воды, торчали из грязного снега; и все же именно это зрелище обостряло его жажду странствий, подогревало в нем стремление к романтическим приключениям. Родина казалась ему заколдованным кругом, где царили слякоть и холод, стоило вырваться из него — и мир станет полон солнца и тепла.

«Здесь удача придет ко мне не сразу и будет продвигаться маленькими шажками, как наше северное лето, — думал он. — Я хочу убежать отсюда, навстречу своему счастью!»

Но, проспав ночь у себя в мансарде, где Наоми больше не вдохновляла его, Кристиан одумался. Он вспомнил Петера Вика и все, что тот сделал для него, и ему стало стыдно: второй раз собирался он ответить своему покровителю черной неблагодарностью.

«Зато когда я вернусь знаменитым, это будет для него нежданной радостью! Но с чего же мне начать?

Пусть Библия послужит мне оракулом!» Он открыл Священное писание на том месте, где Спаситель говорит расслабленному: встань, возьми постель твою, и ходи[30]. «Да, Господь желает этого! Он говорил со мною через Священное писание. И к тому же у меня есть деньги Наоми — такая огромная сумма! Я богаче, чем когда-либо. Решено, я отправлюсь в Германию!»

Господину Кнепусу было невдомек, с какой целью его ученик расспрашивает о Госларе, Браушнвейге и других местах, которые он посетил, путешествуя по Германии. У Кристиана был готов своего рода план, но в нем не хватало двух важных пунктов, а именно — он еще не решил, куда направиться в первую очередь и, кроме того, как разжиться паспортом, без которого путешествие было невозможно; однако же Наоми, у которой было больше связей и сообразительности, полагала, что паспорт сможет раздобыть она.

Сын полицмейстера, белокурый Людвиг, который смотрел на нее, как персидский соловей у Хафиза на розу, которую он воспевал, — вот кто поможет ей! Он ведь был левой рукой в учреждении, где его отец был правой, а правая рука могла не знать, что делает левая. Наоми попросила его оформить паспорт, «годный для разных европейских стран». Она впервые обратилась к нему с просьбой, и Людвиг не мог не выполнить ее. Молодость и любовь побуждали его очертя голову пойти на риск, но помимо этих свойств у него было еще и третье, то, что пышно расцветает среди фолиантов архива ратуши, в пыльных камерах для допросов. Это свойство, о котором Наоми и не подозревала, зовется осторожностью; Людвиг же впитывал осторожность у себя дома ежедневно вместе с утренним и вечерним чаем, и потому, хоть он и вправду тайком достал ей паспорт, «годный для разных европейских стран», на имя Кристиана, шестнадцати лет, музыканта, однако сделал его недействительным, внеся в него под рубрикой «приметы» описание самой Наоми — темные, блестящие газельи глаза, тонкая изящная фигура, черные волосы; никто, кроме нее самой, не мог путешествовать по этому паспорту. Если она заметит, что в паспорте вместо внешности того, кому он предназначался, описана ее собственная, решил Людвиг, он скажет в свое оправдание, что ее образ витал перед ним, что она занимала все его мысли, потому-то он и допустил подобную ошибку. Так или иначе, Кристиан по этому паспорту не смог бы даже перебраться с острова Фюн в Ютландию.

Кристиан назначил свой побег на пасхальные каникулы и заранее придумал предлог: он-де хочет навестить мать и отчима, которых не видел с тех пор, как ушел из дому. Дни страданий и погребения Спасителя станут для него началом радости и свободы.

Чему еще он может научиться у господина Кнепуса? К чему приведет его дальнейшее пребывание у него?

Он написал Наоми и, сообщив день, когда начнет свое странствие, настоятельно просил ее встретиться с ним на постоялом дворе в полумиле от графской усадьбы; там они увидятся в последний раз и попрощаются. Отправив письмо, он почувствовал себя Цезарем, перешедшим Рубикон. Ах, как хотелось ему довериться Люции! Но она не поняла бы полета его мысли; она бы высмеяла его или постаралась бы воспрепятствовать ему.

Решающий день приближался, и Кристиан собрал свой узелок, но снова развязал его; то и дело он вспоминал о чем-то необходимом, что забыл взять, и ради этого вынимал из узелка какую-нибудь уже упакованную вещь. Не мог он расстаться только со скрипкой и с Библией.

Черная неблагодарность, какую он выказывал по отношению к Петеру Вику, все больше угнетала Кристиана; слезы потекли по его щекам; он схватил перо и бумагу, написал прощальное письмо и попросил у своего благодетеля прощения, но тут же порвал листок.