Бувар и Пекюше - Гюстав Флобер

Как-то вечером, когда стряпня Мели особенно опротивела ему, он с радостью направился в гостиную г‑жи Борден. Вот где ему следовало бы жить!

От лампы, прикрытой розовым абажуром, разливался спокойный свет. Вдова сидела около камина, ножка её выступала из-под подола платья. После первых же слов разговор иссяк.

Она смотрела на него, чуть прищурившись, томно и пристально.

Бувар не выдержал; он опустился на колени и пролепетал:

— Я люблю вас! Выходите за меня замуж!

Госпожа Борден глубоко вздохнула, потом кокетливо сказала, что он шутит, над ними, конечно, станут смеяться, это неразумно. Своим признанием он смутил её.

Бувар возразил, что они не нуждаются ни в чьём согласии.

— Что вас останавливает? Приданое? На бельё у нас одинаковая метка «Б». Мы сольём их в одну.

Такой довод ей понравился. Но одно важное обстоятельство не позволяло ей дать ответ до конца месяца. Бувар огорчился.

Она проявила чуткость и проводила его до дому в сопровождении Марианны, нёсшей фонарь.

Друзья скрывали друг от друга свои увлечения.

Пекюше рассчитывал, что его интрижка с прислугой останется тайною. Если же Бувар станет возражать, он увезёт её куда-нибудь, хоть в Алжир; там жизнь недорога. Но как ни был он поглощён своею любовью, всё же, строя такие планы, он постоянно думал о последствиях.

Бувар рассчитывал превратить музей в супружескую спальню, если на это согласится Пекюше; в противном случае он переедет к жене.

Как-то днём, неделю спустя, они были у неё в саду; почки начинали распускаться, на небе, между облаками, виднелись большие синие просветы. Она склонилась, чтобы нарвать фиалок, потом, подавая их ему, сказала:

— Поздравьте госпожу Бувар!

— Как? Правда?

— Истинная правда.

Он хотел было обнять её, но она его отстранила.

— Что за несносный человек!

Потом, перейдя на серьёзный тон, она предупредила его, что вскоре попросит об одном одолжении.

— На всё согласен!

Они решили, что подпишут брачный договор в будущий четверг.

До самой последней минуты никто не должен был об этом знать.

— Пусть так!

Он ушёл от неё легкой походкой, обратив взор к небесам.

В тот день, утром, Пекюше решил умереть, если не добьётся благосклонности служанки, и пошёл вслед за нею в погреб, надеясь, что потёмки придадут ему смелости.

Она несколько раз порывалась уйти, но он удерживал её, чтобы пересчитать бутылки, перебрать планки или проверить днища бочек — всем этим они занимались постоянно.

Она стояла перед ним, освещённая слуховым оконцем, опустив глаза и чуть приподняв уголки губ.

— Любишь меня? — выпалил Пекюше.

— Люблю.

— Ну так докажи это!

Обняв её левой рукой, он правою стал расстегивать ей корсет.

— Вы хотите обидеть меня?

— Нет, ангелочек мой! Не бойся.

— А вдруг господин Бувар…

— Я ему ничего не скажу! Не беспокойся!

Неподалеку были свалены вязанки хвороста. Она упала на них; груди её выбились из-под рубашки, голова запрокинулась; потом она закрыла лицо рукой, и тут любой на месте Пекюше понял бы, что она не так уж неопытна.

К обеду вернулся Бувар.

Обед прошёл в молчании, каждый боялся выдать себя; Мели подавала им, равнодушная, как всегда; Пекюше отводил глаза, чтобы не встретиться с её взглядом. Бувар, уставившись в стену, мечтал о будущих усовершенствованиях.

Неделю спустя, в четверг, он вернулся вне себя от ярости.

— Стерва!

— Кто стерва?

— Госпожа Борден.

Он признался, что до такой степени спятил, что надумал жениться на ней, но четверть часа тому назад, у Мареско, со всем этим покончено.

Она возымела желание получить в виде свадебного подарка Экайскую мызу, которою он не мог располагать, ибо купил её, как и ферму, частично на чужие деньги.

— Совершенно верно! — сказал Пекюше.

— А я-то имел глупость обещать, что исполню любую её просьбу! Вот какая оказалась просьба! Но я заупрямился, — ведь если бы она меня любила, так не стала бы настаивать.

Вдова же, напротив, разразилась бранью, стала издеваться над его внешностью, над его пузом.

— Это у меня-то пузо! Подумай только!

Меж тем Пекюше несколько раз выходил из дому и шагал, широко расставив ноги.

— Ты нездоров? — спросил Бувар.

— Да, нездоров.

Пекюше, затворив дверь, после долгих колебаний, признался, что обнаружил у себя дурную болезнь.

— Сам обнаружил?

— Сам.

— Ах, бедняга! От кого же это?

Он ещё гуще покраснел и сказал ещё тише:

— Не иначе, как от Мели.

Бувар остолбенел.

Первым делом они решили уволить девушку.

Она оправдывалась с невинным видом.

Недуг Пекюше, однако, оказался серьёзным, но больной, стыдясь своей глупости, не решался обратиться к врачу.

Бувар предложил прибегнуть к помощи Барберу.

Они послали ему подробное описание болезни, чтобы тот показал его какому-нибудь доктору, врачующему по переписке. Барберу всполошился, вообразив, что речь идёт о Буваре, обозвал его старым озорником и в то же время поздравил с успехом.

— В моём-то возрасте! — сокрушался Пекюше. — Не прискорбно ли это? Но зачем она так поступила?

— Ты ей нравился.

— Она должна была меня предупредить.

— Да разве страсть рассуждает?

Бувар начал жаловаться на г‑жу Борден.

Он несколько раз заставал её с Мареско возле Экайской мызы беседующими с Жерменой; столько ухищрений из-за клочка земли!

— Она жадная. Этим всё и объясняется.

Так они перебирали свои невзгоды, сидя в маленькой гостиной, у камина; Пекюше глотал лекарства, Бувар курил трубочку; темою их рассуждений были женщины.

— Странная потребность! Да и потребность ли это? Они толкают нас на преступления, на подвиги и на подлость. Ад под юбкой, рай в поцелуе; голубиные перышки, змеиные извивы, кошачьи когти; коварство моря, изменчивость луны!

Они повторяли все пошлости, какие говорят о женщинах.

Именно желание обладать женщиной прервало на время их дружбу. Они почувствовали раскаяние.

— Теперь — никаких женщин, не правда ли? Будем жить без них!

Друзья нежно обнялись.

Нужно было какое-то противоядие, и когда Пекюше выздоровел, Бувар пришёл к мысли, что им будет весьма полезно водолечение.

Жермена, вернувшаяся в дом после ухода Мели, каждое утро вкатывала в коридор ванну.

Друзья, голые, как дикари, окачивали себя из вёдер водою, потом разбегались по своим комнатам. Кто-то увидел их сквозь изгородь; многих это возмутило.

8

Такой режим очень нравился им, и они решили укрепить своё здоровье ещё и гимнастикой.

Они добыли руководство Амороса и перелистали приложенный к нему атлас.

Тут было изображено множество юношей, присевших на корточки, запрокинувшихся, стоявших прямо, сгибавших колени, расставивших руки, сжимавших кулаки, поднимавших тяжести, сидевших верхом на бревне, карабкавшихся на лестницу, кувыркавшихся на трапеции; такие примеры силы и ловкости вызывали у них зависть.

Их, однако, огорчило великолепие стадиона, описанного в предисловии. Ведь им никогда не устроить у себя ни такого навеса для экипажей, ни ипподрома для скачек, ни бассейна для плавания, ни «горы славы» — насыпного холма в тридцать два метра высотой.

Деревянный конь для вольтижирования с волосяной набивкой обошёлся бы очень дорого — они отказались от него; срубленная в саду липа послужила им горизонтальным бревном, а когда они научились проходить по нему из конца в конец и потребовалась вертикальная мачта, они водрузили на прежнее место один из шестов шпалерника. Пекюше взобрался до самого верха. Бувар скользил, неизменно срывался вниз и в конце концов отказался от этой затеи.

Им больше пришлись по вкусу «ортосометрические шесты», представлявшие собою две палки от метёл, перевязанные двумя верёвками, из коих одну просовывают под мышки, а на другую кладут кисти рук; целыми часами держали они этот снаряд, задрав голову, выпятив грудь, прижав локти к туловищу.

Гирь у них не было, но каретник выточил им из ясеня четыре чурбана в форме сахарных голов, с ручками вроде бутылочных горлышек. Эти дубинки надо выбрасывать вправо, влево, вперёд, назад. Но они оказались чересчур тяжёлыми и вырывались из рук, грозя переломать им ноги. Тем не менее они увлекались «персидскими палицами» и даже каждый вечер натирали их воском и суконным лоскутом, чтобы они не треснули.

Затем они стали подыскивать ров. Наконец нашли подходящий и стали прыгать через него, опираясь на длинный шест; оттолкнувшись левой ногою, они перескакивали на другую сторону и начинали сначала. Местность была ровная, их было видно издалека, и крестьяне недоумевали: что за диковинные фигуры подпрыгивают на горизонте?

С наступлением осени они обратились к комнатной гимнастике, но она им скоро надоела. Отчего нет у них качалки или почтового кресла, придуманного аббатом Сен-Пьером в царствование Людовика XIV? Как оно было устроено? Где бы узнать? Дюмушель даже не соблаговолил ответить им на запрос.