Имя для сына - Михаил Щукин

От неожиданности Косихин выронил папиросу, на лету поймал ее, обжегся, дунул на палец и спокойно встал, на прежнее место!

— Пусти! — крикнул Андрей.

— Ты ж вон какой кабан здоровый, я старик против тебя. Вздохни глубже, раза три. О, чуть соображать стал. Пойдем ко мне на уху.

— Какая уха! Пусти! — Андрей сжал кулаки. — Где Рябушкин?

— Дверь-то закрыта. Изнутри. Девки из типографии прихорашиваются. — Косихин раскурил потухшую папиросу и спокойно, как бы между прочим, добавил: — А Рябушкин сидит у телефона и держит палец на нуле, чтобы милицию вызвать. Понимаешь. А уха у меня — во! С прошлой рыбалки два леща остались и штук десять ершей. Пойдем.

Спокойный, невозмутимый вид Косихина, его мирно попыхивающая папироса действовали на Андрея, как холодная вода Он начинал успокаиваться, с глаз спадала белесая пелена. Подергал за ручку дверь, она действительно оказалась запертой изнутри. Андрей криво усмехнулся:

— Сам, поди, девок просил, чтобы дверь закрыли?

— Да не помню уж. Ну, пойдем.

Андрей вздохнул и махнул рукой.

Жена Косихина была в отъезде, и на маленькой летней кухне они хозяйничали сами. Уху пересолили, Косихин, попробовав с ложки, недовольно поморщился.

— От черт, построжиться то не над кем — сами стряпали. Ладно, сойдет.

Они похлебали ухи, и Косихин повел Андрея в дом, показывать свою коллекцию. Этот серьезный и работящий мужик, крепко помятый жизнью, собирал почтовые марки и радовался, как мальчишка, что собирает. Показывая их, терял свою хмурость и невозмутимость, мог говорить без умолку, перебирая небольшие синие альбомы, которыми была заставлена целая полка в большом книжном шкафу.

Просидели они до позднего вечера из-за все время ни слова не сказали о том, что их тревожило больше всего. Только за калиткой, уже провожая Андрея, Косихин придержал его за рукав рубашки.

— А про кулаки ты забудь. Красиво, конечно, в лоб врезать, веско, но только это не геройство нынче. Геройство нынче в другом.

Смертельно уставший за сегодняшний день, Андрей медленно брел домой. В сумерках, на лавочке у ворот, он увидел знакомую фигурку и будто споткнулся. Вера. Виновато опустив голову, остановился напротив. Ее тревожные глаза светились совсем рядом. В них была боль.

— Андрей, разве так можно? Я четыре часа тебя сижу жду. Рассказывай — что, как?

Андрей присел на лавочку и, вспомнив, что произошло сегодня в райкоме, снова задохнулся от злости. Словно и не был у Косихина, словно тот и не пытался его успокоить, угощая ухой и целый час старательно показывая свои дурацкие марки в аккуратных альбомах. Снова пресекался голос, будто Андрей опять кричал Савватееву и Рубанову: «Да не хочу я ни с кем разговаривать!»

Он не хотел, да и не пытался себя сдерживать.

— Андрюша, а ты ведь становишься злым. Сам не замечаешь. Злым и каким-то другим.

— Хватит, был добреньким.

Вера обхватила его голову, прижала к себе и стала слегка раскачиваться, как будто убаюкивала маленького ребенка И, раскачиваясь, неторопливо, как маленькому, говорила:

— Боюсь, что ты совсем обозлишься. Пиши лучше о хорошем, добрые должны писать о хорошем. Ты ведь любишь этих Самошкиных, вот и пиши про них, они тебя многому научат, а эти «хозяева» — только злости. Я боюсь за тебя, за себя боюсь. Отступись от них.

Сегодняшний день и особенно последние часы, пока сидела на лавочке, Вера прожила в ожидании беды. Она не смогла бы точно объяснить свои чувства, но верила только в одно — беда подходит, она уже близко. До сих пор во всем полагалась на Андрея, а теперь, страшась подходящей беды и замечая, как из доброго характера мужа чаще высовываются острые углы, — испугалась. Как птица, почуяв опасность возле своего гнезда, распускает крылья и мечется, так и Вера не находила себе места, понимая, что в безмятежную семейную жизнь, в которой она отыскала свое счастье, дуют тревожные ветры, совсем ей не нужные. Значит, надо остановить их. Только она одна может предостеречь и уберечь. Вера снова и снова внушала свою мысль Андрею, а он молчал. Не соглашаясь с ней, но и не возражая.

Вечером, после бюро, Рубанов зашел к Воронихину. Всегда спокойное и уверенное лицо его было сейчас хмурым и расстроенным. Он положил перед Воронихиным несколько убористо исписанных листков:

— Я не согласен с решением бюро. И считаю своим долгом поставить в известность обком партии. Тут сказано. А также буду просить, чтобы райпо проверили по линии ОБХСС.

— Ого! А не слишком круто? Подумай, кому должны поверить в обкоме — тебе или мне?

— Должны поверить мне. До свиданья, Александр Григорьевич.

«Э, парень, вон ты как разворачиваешься, — думал Воронихин, глядя на дверь, за которой только что исчез Рубанов. — Вон ты как запел. Ладно, споем на пару».

Можно было подводить итоги. Андрей с горечью думал, что его старания, мысли и надежды оказались бесполезными. Взрыв прогремел, наделал шуму, поднял пыль, а стена, под которую закладывали взрывчатку, как стояла, так и продолжала стоять.

Козырин ходил, как всегда, одетый с иголочки, внимательный и вежливый. Однажды они встретились на улице, и он добродушно раскланялся. Савватеев из больницы перебрался домой, но чувствовал себя по-прежнему плохо, и, когда Андрей позвонил и попросил Дарью Степановну позвать его к телефону, она мягко отказала. Андрей хотел извиниться за тот крик после бюро. Зря, конечно, сорвался, не на тех надо кричать. Но теперь уже не поправишь.

С Рябушкиным он не разговаривал и наконец-то избавился от ежедневных утренних новостей. Не разговаривали с Рябушкиным и другие сотрудники. Только бедная Нина Сергеевна, которая должна была обращаться к нему каждый день, морщилась, обходясь безликим «вы». Даже Нефедыч, обычно не вмешивавшийся ни в какие редакционные дела, наорал на Рябушкина, когда тот после командировки попросил подвезти до дома.

— Нету у меня таких указаниев, чтобы по домам развозить! Не велик пан, сам дотопаешь!

Рябушкин пожал плечами, вышел из машины и домой отправился пешком.

Один лишь Травников разговаривал с Рябушкиным, но только официально и не допускал возврата к прежнему. Последние события так напугали Владимира Семеновича, что ему уже ничего не хотелось, кроме одного — спокойно пересидеть и переждать бурю.

«В полной изоляции кретинов, — невесело размышлял Рябушкин. — Не пора ли навострить лыжи?»

За несколько лет благополучной жизни он скопил кое-какие деньжонки, их вполне хватило бы на переезд и на обустройство в другом месте. Но уезжать не хотелось. Слишком многое ставилось на карту и слишком близка была цель. Он теперь запросто заходил в кабинет к Козырину, и тот, раньше неприступный, угощал чаем, приглашал съездить «на предмет подышать свежим воздухом», улыбался и прямо давал понять, что Рябушкин нужный ему человек, а нужных людей он, Козырин, ценить умеет. Но Рябушкин не торопился тянуть руку к жирному куску, да и кусок был ему нужен постольку поскольку, главное — власть. Оглядываясь и присматриваясь, составлял новые планы. Про Авдотьина и говорить нечего. Из него запросто можно было вить веревки. И теперь — уезжать? Нет, рано. Рябушкин продолжал работать, надеясь, что пыл у редакционных скоро остынет и все встанет на свои места.

Андрей украдкой наблюдал за ним, видел, что Рябушкин прежний, что все осталось по-прежнему, и ему хотелось кричать от злости и отчаяния, Чаще приходили на память слова Веры. Может, она и права? Может, отступиться, забыть? И писать очерки о хороших людях, получая удовлетворение для самого себя. И тогда, может, вернутся дни, прожитые сразу после армии, когда мир, окружавший его, к которому он рвался целых три года, казался прекрасным и идеальным. Но, думая так, часто ловил себя на улыбке — далеко до идеального мира. Показаться таким он мог только после армии, после тяжелой службы, тоски по дому. Возврата в те дни уже не будет.

А Крутоярово жило своей жизнью, простой и будничной, накапливая дни и годы, добавляя их к длинной и пестрой своей истории. Отсчет ее начался с высочайшего царева повеления искать в землях сибирских железные и иные руды. И вот потянулись телеги, нагруженные рудой, заскрипели с рудного Алтая к медеплавильному заводу Кабинета Ее Величества, кареты заводского начальства стали помелькивать, а потом подступило время, когда на Оби загудели, задымили трубами, захлюпали деревянными лопастями первые пароходы.

Что случалось в больших городах и по всей земле, стороной Крутоярово не обходило. Повидало оно и раскольников, страшных в своей крепкой вере, повидало оно на своем заводе, как на своем горбу, ученых немцев со сморщенными узкими губами и с презрительным взглядом на все, что их здесь окружало. Повидала крутояровская глушь и бунтовщиков, пошедших против царя. Не прошла мимо ни одна война, какая бы в России ни случалась.