Россия в неволе - Юрий Екишев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Амбалик изнывает от скуки – в хате полная тишина. Кто мог – забились по шконкам по трое на две и бандерложат, бизонят вовсю. Никакой движухи. Даже воздух, кажется, висит как лондонский смог, хотя этот туман – из дыма дешевых сигарет, испарений с дольняка, бронхитного дыхания, влажных вещей – трудно назвать воздухом, это тюремная смесь, оседающая таким плотным запахом на вещи – на полотенца, простыни, что вряд ли когда выветрится. И тот же горький безжизненный осадок – на душах. Вот она – победа толпы. Это болотце – полная противоположность всей его долгой тюремной жизни: пару дней, или недель – на воле, и уже – не успев очухаться, отжиться – знакомый до боли возглас продольного: "Кипяток брать будем?" – звяк кормяка, жесткий шконарь, ИВС-овская постоянная полутьма… Вроде еще вчера лежала, размякнув во сне, на руке какая-то девочка из-под какого-никакого Оренбурга, или Екатеринбурга… От её раскрытой тёплой подмышки несло лёгким ароматом незнакомой щедрой и доверчивой женщины (обещал жениться, не обещал – не помню…) – и здрасте! – те же и то же: кипяток брать будешь? – то же самое, но не одно и то же, как в том анекдоте…
За шестнадцать амбаликовых лет малолетки, пересылок, лагерей – ему ясно видно, что индейцы не то что бы побеждают, но все больше превосходят количеством своего племени. Вот настоящая опасность для его мира – утонуть в затхлом болотце недоверков, ничтожеств, в болоте безвестности, от постоянного контакта с которым – сам рискуешь стать таким же, по кругозору и действиям… И не он один это осознаёт: чёрное море все меньше, всё страннее, всё более расплывчаты болотистые неверные берега, которые наступают как солончаки на Арал… Все ближе – ничто.
Безик дает о себе знать малявкой: "Юра, здравствуй! С самими наилучшими пожеланиями и теплом! У меня к тебе одна просьба. Пусть она тебе не покажется странной: удели мне хотя бы несколько строк в своей книге. Я совершенно серьезно. Если выйдет – вот тебе адрес (домашний). Туда, когда книга будет готова, можно занести. Там всегда знают, где меня можно найти. И еще маленькая просьба – найдется кофе, или шокольдос, что-нибудь сладкое, по дружбе – тусани. Заранее благодарю, удачи, скорого выхода на "золотую". С искренним уважением, твой Я"
Думаю, просьбу Юры я выполнил в полной мере, как мог. Конечно, здесь можно было сказать больше из того, что в жизни происходило со многими, но все это было бы несколько однообразно, и к тому же мои "хроники Риддика" имеют несколько иную цель. Хотел бы я описать характеры в духе Тараса Бульбы или Ильи Муромца, но здесь их нет пока, хотя некоторые, как пятидесятилетний Саныч, отсидевший из них двадцать семь лет, прошедший всё – от битья, до четырёхчасового обливания холодной водой на соликамском морозе ("Генерала Карбышева хотели из меня сделать, суки!") – многое могли бы поведать того, чего нынешняя Россия себе не представляет. Сам он тоже с горечью замечает: "Сейчас фуфло – как с добрым утром! Раньше была – тюрьма, а сейчас – не пойми что…"
Хотя, кто его знает, может пока до времени скрыто от нас многое – русский дух способен вместить очень многое – и святость, и разбойничью жизнь. Может, со временем из моих соседей и обнаружатся новые Опты, разбойники благоразумные: будут ещё и Ильи, и Тарасы. Чтоб этот русский святой дух и дух воинской доблести проснулся – возможно и он испытывается грядой таких испытаний, и он, казалось бы, гибельно тонет в болоте поклонников золотого тельца. Испытания имеют положительную сторону – "надобно прийти искушениям, чтоб выявились лучшие" (ап.Павел), и еще – "кто бежит искушений – избегает добродетелей" (по-моему св. Исаак Сирин). Нужно, чтоб кто-то переболел болезнями бездействия и пустых мечтаний, кто-то прошёл путём деятельного освобождения от своих страстей, как жизнь в Сечи Запорожской, и – опять прихожу к тому же самому, зову и ищу тех, кто стал для других путём: "и ты хребет свой делал как бы мостовою, и спину свою как бы улицей для проходящих…" (Иеремия?)
Пока я был на ИВС – в хате ЧП. На вечернюю поверку некоторые еле встали, и шатались (от самодельной браги). А на следующий день, по густому духу в хате и сивушному запаху – отмели остатки, литров пять, спрятанных в бачке для свежей воды. Захожу в хату – Амбалика нет. Оказывается, Юра-Х…чик (никто и не знает, как его фамилия-отчество), вызвал его на разговор. Можно сказать, на допрос. С ходу заявил:
– Давай, как нерусский нерусскому! Кто брагу ставил?.. Спрос с тебя, как с понимающего…
Амба смеётся. Его отец – болгарин-катала, мамка русская, южная – и сам он выглядит, как Ален Делон, только чернявый и волосатый, побрутальней и гораздо обаятельней, с признаками классической греческой красоты и неотразимой мужской привлекательности (вещдоки – пачки маляв с побежденными женскими сердцами, отданными ему, только ему, единственному такому во всем мире, – "смотри, если узнаю что…" – через раз, разными почерками).
– Да я что, начальник? Веришь – нет? Ни сном, ни духом… Это всё албанцы необоснованные, махновцы, мутанули что-то втихаря… – честные оливковые глаза Амбы сияют так, что никакого полиграфа, никакого детектора не надо – не врёт, не могут эти глаза врать. Юра-Х…чик в растерянности, и верит, и не верит, ведёт его обратно и вызывает всех подряд:
– Кто? Все равно узнаю кто! Амбалик? Липа? Татарин?
В результате Танк вынужден грузиться, иначе всё будет по новой. И – на выход с вещами… Если бы никто не загрузился – было бы хуже всей хате. Подвернули бы крови по полной: кружька, льожка, подваль! (всё с акцентом Юры-Х…чика).
И, наверное, в отместку за вольности с брагой (больше ничего и не было, подумаешь, не допили несколько литров, значит, не особо-то и хотелось…) – стали закидывать в хату индейцев с этапов – пачками. Если характеризовать их хоть как-то (вернее, пытаться), то лучше булгаковского Шарикова Полиграф Полиграфыча на разных стадиях своего получеловеческого революционного пути – ничего и не приходит в голову.
Заходит такое чудо в перьях: в кирзовых сапогах (или валенках, или в обуви, которую вообще трудно как-то назвать – ботинках в виде булыжника), в одних мятых, подвязанных верёвкой, бичевских штанах – только вчера корова жевала, подвязанных так, что из-под дырявой непонятного цвета рубашки, кажется, что у него там подвязана морковка (ни трусов, ни майки). Под мышкой – чисовский рулет и маленький пакет непонятно с каким скарбом. Длинноватые, спутанные клоки волос, так и не отмытые баней, и в глазах – страх, и больше ничего.
– Ты, кто, чудо?
– Я?
– Ну не я же, арояша. По жизни ровно всё?
– По жизни?
– Ну, я что с тобой в повторялки играю, пасынок дурной?
– Повторялки?
Амбалик от изнеможения хватается за голову: – Всё, пойдем пока. Не болей, – падает на место за общаком напротив Кондора. Они, сами того не зная, разыграли сицилианскую защиту (первые три хода), но затем дело приняло привычный оборот. Шахматы в поселковой осужденке – особый вид развлечения. Практически все играют на одном уровне: сначала битва и охота за фигурками друг друга идет на одном фланге, на одной половине доски. Потом, когда там все уничтожается – переходят к оставленному на время другому флангу. Кондор почти постоянно проигрывает Амбе, но от этого игра для обоих не становится менее интересной.
Кондор – действительно напоминает птицу, огромную, допотопную. Плоскостопой походкой, сложив большие руки (с татухой в виде скорпиона), он ходит по хате, щелкая костяшками пальцев, не замечая индейцев, записав на свой счет очередной проигрыш Амбе (на предыдущей неделе он в доминошки проиграл ему блок сигарет, теперь взялся за шахматы, но на интерес, лишь бы хоть разок, но выиграть). Потом, разжав пальцы, взмахивает птеродактильными крылами – и вместе со своим орлиным башкирским профилем: перед вами чистый кондор, житель чилийских Андов: – Я всё равно выиграю когда-нибудь!
Кондор хотя бы не индеец. Прошёл малолетку, общий, спустился на посёлок, сейчас через нас едет на строгий. Многие в Уфе, на родине – и не знают, что он здесь – взяли нежданчиком и упекли в поселок, а на длительное поселковое житье-бытье с России везут к нам: валить лес. О большинстве, кто оказался здесь надолго – забывают практически все. Попал в тюрьму – и вчерашние закадычные друзья, партнёры по делам, весёлые девчонки – отворачиваются с удивительной быстротой. Попал в тюрьму – ищи жену… Хотя жены у Кондора нет. "Полковнику никто не пишет, полковника никто не ждёт" – слишком обычная здесь история.
Но о Кондоре, оказалось – не забыли.
Щёлкает кормяк: – Строев Олег есть?
– Это кто? – удивляется хата.
– Есть, – неожиданно отзывается Кондор.
– Передача. Распишитесь…
Заходит даже по здешним меркам огромный кабан, килограмм на сорок с лишним (хотя, разрешено только тридцать на весь месяц). Конфеты, чай, кофе, сигареты, постельное, мыльно-рыльное… Расставленные для новой партии шахматы пришлось отложить. Амбалик, принимая бесконечный поток пакетиков из кормяка, уже замутил у Кондора сигарчух, кофейку, ручечек, офигительных конвертиков – и так далее по мелочи. Пока длится эта ситуация с Кондором, который всё недоумевает – а с какой стати ему на этой пересылке такое счастье? – Саныч уже раскручивает вновь прибывшего индейца – Шарикова на "прописку":