Россия в неволе - Юрий Екишев

Вот такая традиция. Вот такая семья. Вот такая любовь – жена Амбалика, узнавшая про новый срок, который ему тут накрутили: четыре и два за "побег" (собирали ягоды рядом с посёлком, красные на суде сами троили, не знали, что сказать, какой побег: один говорит, сняли с поезда, другой – с машины, а третий, классический – пешком – но всё равно "четверу" добавили, видно, сверху сказано – рецидивистов крепить, вот и крепят) – только коротко замечает:

– Никуда не пиши. Шли почтой документы, здесь адвокат разберется, только никуда не встревай. Должны перевести по месту жительства, и тут ты у меня скоро выйдешь. Всё понял? Домой пора, а то они (дети) меня уже измучили. Говорят – папка выйдет, тогда будем слушаться! И почему-то я им верю… – Амбалик вздыхает, говорит – сейчас, минутку, – высовывает голову из-за одеяла, занавешивающего его полуночный разговор от пики, от глазка смотрителя: – Ну что, меня нет, и в хате движуху некому изобразить? А ну давайте-ка, кому молчим? опять мент родился…

Он прав. Услышат его ровный, методичный издали разговор – засекут. Дальше уже возможно по обстоятельствам: могут трубу отмести, могут у хаты телик отнять, может дежурящая сегодня на продоле Оля-блондинка заподозрит, что он не спит, и обидится. А когда женщина обижается – она может всё…

Третий час ночи. Стоим с дорожниками (кто дежурит ночью), вокруг общака – делаем груза в трюма. Все мои знакомые уже знают в какой я хате, и что я вернулся из двухнедельного заточения в одиночке на ИВС. Амбалик сидит на корточках перед кормяком. Он до пояса обнажён – мелькают его татуировки, сделанные ещё на малолетке, из которых выделяются два черепа в СС-овских фуражках по обоим плечам – "отрицалово". Но Оля их не видит – она только слышит его медовый голос:

– Оля, какое имя… Ваши мелкокалиберные глазки… Моё разбитое сердце… Оно только ваше… Не кусочек – только целиком, как ты могла!... Нужна шапочка, чтоб его сшить… Что, откроешь?.. Сейчас принесёшь?

Мы не спеша делаем своё дело, одновременно слушая и наблюдая, как из огромной тучи, которой является темперамент Амбалика, бьёт очередная молния в очередную жертву – слепая молния, называемая любовью… Тюремная, наверное, самая слепая, потому что очень яркая.

"Юра, с Бр. приветом, с наилучшими! Я опять в #2 (втором трюме), на десять суток.?** закрыли за то, что глазок сломал на прогулке в боксике. Короче, опять я. Юра, если будет такая возможность – чего-нибудь из съестного, и бурбулятор. Заранее благодарен за суету и понимание, борьба продолжается. С бр.ув. Слава России! Твой я."

Это Лёха-Скин. Опять заехал в трюм. Связь с ним будет только в 6 утра из верхней хаты, когда появится вода, чтоб можно было помыть руки и груза – связь только по долине, по мокрой. Упаковываем маленький китайский кипятильник в несколько пакетов и запаиваем на фитилях из туалетки (бурбулятора, то есть двух лезвий и провода – нет, поэтому надеемся на этот). Следующий груз – три очищенных яйца, сдавленных в одну гибкую сосиску, обмотанную нитками. Ещё груз – котлета, брусок ветчины, и последний – ветчина, сало, чеснок. Продержится какое-то время. Пока запаиваем в шуршуны (шуршащие полиэтиленовые пакеты), пишем сопровод: "Ночки доброй, брат дорожник! Всего наилучшего тебе от Господа Бога. К сути: гони этот груз, вернее, три нестандартных груза в #2, Скину. Всего наилучшего "Д" (дорожник) такой-то хаты", раздается цинк – два удара ложкой по двери напротив нашей хаты, через продол, на котором стоит Оля.

Амбалик усиливает и так неотразимую атаку своего обаяния, а наши дорожники принимают по долине почту. Они успевают проточковать малявки, отправить их дальше по дороге на решке, получить отработку – Амбалик всё сидит, Оля всё стоит. Кормяк уже открыт, хотя это и запрещено. Амбалик уже протянул руку, и ждёт когда Оля положит ему иголку в руку:

– Мадам, ваша маленькая ручка… Как же вы будете мне печь пирожки, я же такой нежный муж… Пироги, тапочки, ждёшь меня, годика через три, а, Оля?.. А нельзя ли фотографию такой прелестной женщины… Или девушки? Ах, уже есть ребенок, четырех лет? Мы его сейчас усыновим? Дочь?..

Мне приходит груз от Копиша – свернутые листы первых глав рукописи. Вместе с сопроводом, малява:

"Юра, здорово были! Мои добрые тебе. Я что-то не понял немного. Продолжение у тебя на руках, или еще только будет? Если не всё загонял, то пихай, что осталось. Так интересно почитать, нормально! Кто такой Денис Давыдов? Там за свободу где пишешь не всем, наверное, понятно. Напиши тоже подробное объяснение. Например: "Абсолютная свобода в том, что какие-либо ограничения он делает сам себе, а не кто-то, в рамках своего достоинства, веры, цели и т. д." Сам смотри, ты же пишешь свой взгляд, и выражаться только твоё мнение должно. Сам нормально вроде, ты как? Пока вершу на этом, сам не хворай. С теплом бр. Я (С.К.)"

Привожу в слово в слово, стараясь соблюдать правило хроник – здесь не должно быть только моего мнения, может, и правда, стоит как предлагал Безик – записать недельку нашей жизни здесь, без прикрас – и сделать учебный фильм для тех, кто ещё живет во сне, в маленькой камере своего сознания.

Амбалик сегодня просто в ударе – девочка из женской хаты прислала длинное, как стенгазета, письмо, просто откровенное до предела (его приводить не буду), телефонные звонки, и ещё Оля, наивная и прекрасная, чья маленькая рука растаяла в его, чей вовсе и не мелкокалиберный голубоглазый взгляд из-под ресниц, тютчевский, удивительный, растаял в карей Амбаликовой пропасти, который ещё несколько минут после прикосновения к её рукам, глазам, душе – кружится по хате, вдыхая и выдыхая, как бегут после марафона:

– Уф, ну вы всё видели?

Столетняя война, бесконечная и непонятная снаружи – продолжается. Где-то жесть, битье, пытки, а на другом конце – любовь, пусть такая, но когда она искренняя, тогда как известно – кто много любил, тому много простится…

С утра от Копиша новая м (мулька):

"С бр. теплом, привет дружище! за ночь вырос флюс – пошёл в медчасть. Всех врачей отделал, а тут заходит Хозяин. Я и ему вцепился в ухо и все мозги съел. Он тут же, при мне остальных ** отжарил. Я им неделю писал, пока флюс не вскочил. Ещё что-то с ногами. Нет ли у кого крема "Боро-фреш" "Боро-плюс" Что-то с суставами. Еле хожу. С бр. теплом, бедненький я (С.К.)"

И так далее, в этом ключе.

Люди бывают разные – черные, белые, ** (красные)…

– Амбалик, а как же, что она?..

– Так это она меня охраняла от злых арестантов!

Рушан-Татарин, стоит посреди хаты, курит, склонив свою чингисханскую шлёмку набок, закрыв один глазик, оставив другой полумесяцем, выпуская дым тоже боком, из-под тоненькой кривой полоски усиков – весь как татарский герой мультфильма, обретший за год на централе брюшко и неистребимый аппетит:

– Короче, Амба, кончай эту любятину. Может, закинемся?

– Татарин, тебе бы только пожрать, – Амбалик накидывается на Рушана и начинается обычный бой без правил, когда один стучит по вздрагивающему, смеющемуся, тельцу татарского Вини-Пуха, Вини-Руша: – Ой-ой! Ну хватит! Я же пошутил!

– Как ты мог, это же любовь! Какая тебе любятина-жеребятина…

– Всё! Любовь, любовь, пойдем жрать, опять пюрешка остынет, у меня уже голова болит от голода!

Бичики, пюре, пюре с бичиками, булики, с вольняшками, без вольняшки – ежедневное меню с вариациями. И жизнь Амбы и многих – этап, пересылка, лагерь, этап, столыпин – бесконечное однообразное разнообразие.

Идем по коридору. Девушек не успели завести в хату. Они всячески упираются, хоть посмотреть, хоть спросить:

– А кто тут Саша Амбалик?

– Да вот он, – конвойный указывает на Амбу. Девушки вздыхают:

– Действительно, красивый…

# 11. Последние из неиндейцев.

Красные не так уж и разъедают чёрных, как индейцы, они же албанцы, они же набранные по объявлению, они же упавшие из бомболюка – случайные, не определившиеся по жизни человеки-пассажиры, "обезьяны необоснованные", живущие кем жили – плывущие по течению пузом вверх полудохлыми рыбами. Что по пути случается, то и будет: подвернётся телефон – подтибрят, подвернётся хорошая работа – будут прохладненько работать, могут даже и на выборы сходить от скуки, но чаще проходят мимо всего, что не сулит никакой выгоды. Никогда и никуда, кроме тайного мелкого рывка, они не будут двигаться сами, больше всего ожидая, что будет проплывать крупная акула, к которой можно на время приклеиться, и около которой поесть, поспать вдосталь.

Амбалик изнывает от скуки – в хате полная тишина. Кто мог – забились по шконкам по трое на две и бандерложат, бизонят вовсю. Никакой движухи. Даже воздух, кажется, висит как лондонский смог, хотя этот туман – из дыма дешевых сигарет, испарений с дольняка, бронхитного дыхания, влажных вещей – трудно назвать воздухом, это тюремная смесь, оседающая таким плотным запахом на вещи – на полотенца, простыни, что вряд ли когда выветрится. И тот же горький безжизненный осадок – на душах. Вот она – победа толпы. Это болотце – полная противоположность всей его долгой тюремной жизни: пару дней, или недель – на воле, и уже – не успев очухаться, отжиться – знакомый до боли возглас продольного: "Кипяток брать будем?" – звяк кормяка, жесткий шконарь, ИВС-овская постоянная полутьма… Вроде еще вчера лежала, размякнув во сне, на руке какая-то девочка из-под какого-никакого Оренбурга, или Екатеринбурга… От её раскрытой тёплой подмышки несло лёгким ароматом незнакомой щедрой и доверчивой женщины (обещал жениться, не обещал – не помню…) – и здрасте! – те же и то же: кипяток брать будешь? – то же самое, но не одно и то же, как в том анекдоте…