Роман для женщин - Михал Вивег

Мама пристально оглядывает их. Умышленно тянет время.

— Мне это кажется совершенно нереальным, — холодно улыбается она.

У парня такой вид, будто он вот-вот набросится на маму, но, повернувшись наконец, довольствуется лишь крепким словцом по адресу фригидных феминисток.

И все в таком роде.

В октябре в баре «Солидная неуверенность» я встретила юношу, который приятно отличался от подобных плейбоев. Звали его Роберт. Он был невысокий, но красивый, учился в педагогическом институте и пришел в бар с товарищем отпраздновать удачно сданный экзамен. Нас с Ингрид они почти не замечали, и потому я активно спросила его, можем ли мы пересесть за их стол.

Ингрид и товарищ Роберта спустя полчаса разошлись в разные стороны (у товарища, дескать, несло изо рта), а мы с Робертом остались и разговорились. Хотя «разговорились» не то слово: это был один из тех типов, кто или молчит, или говорит исключительно о себе, так что мне, сказать по правде, было с ним скучно. Разумеется, я все время, как и положено в обществе, улыбалась ему, но по-настоящему рассмешить меня за весь вечер ему так и не удалось. Ну и ладно, подумала я, это все-таки лучше, чем ничего. Где написано, что жизнь должна быть сплошным приколом? Во всяком случае, когда он говорил о письменных зачетах или об общем экзамене по специальности у доцента Маховой, глаза его горели небывалым возбуждением… Как только подали нам счет, я коснулась его руки.

— Я живу с мамой, ко мне нельзя, — сказала я. — Ты далеко живешь?

Вероятно, я стремилась преодолеть свое одиночество посредством секса. Вероятно, я хотела почувствовать плотскую близость и уверенность, что я все еще желанна (страница 106).

— На Страхове, — сказал он огорошенно. — В общежитии.

В постели Роберт был почти никакой, а я, надо сказать, стеснялась с первого раза выказать все, что мне нужно, — стало быть, об оргазме можно было только мечтать.

— Тебе было хорошо? — спросил он меня утром за завтраком.

Странное дело: они же не могут не знать, что даже если нам не было хорошо, мы все равно никогда им об этом не скажем, но они всегда упорно нас спрашивают…

— Ты хочешь, чтобы я аттестовала тебя? — спросила я.

Он нервно улыбался, вероятно, так, как перед каждой оценкой его успеваемости.

— Ты получил аттестат с отличием, — сказала я серьезно, и он удовлетворенно покраснел.

Жизнь Роберта протекала в цикле зимних и летних семестров. Его наивысшей жизненной целью было сдать общий экзамен по специальности у доцента Маховой.

Я старалась это понять.

Я старалась не слишком отвлекать его.

Виделись мы раз, от силы два раза в неделю, но я не жаловалась. Я утешала себя тем, что Роберт сдаст экзамен по специальности у доцента Маховой, мы вместе отпразднуем его и потом наконец заживем.

Глава XXXVI

Когда 5 декабря, возвратившись с работы, я привычным движением открыла почтовый ящик (я точно помню эту дату, ибо по дороге домой встречала бессчетных чертей, Микулашей[86] и ангелов), у меня кольнуло под сердцем.

Письмо Оливера я узнала мгновенно.

Дома, опустившись на ближайший стул, я стала разглядывать конверт. На марке знакомая картинка Лады[87]: заснеженная деревня. Я знаю, что письмо открывать нельзя (Не звоните ему! Не пишите ему! На его письма не отвечайте, страница 41), но вместе с тем сгораю от любопытства. Чувствую всем своим существом, как оживают мои старые надежды. Хватаю мобильник и звоню Ингрид.

— Он прислал мне письмо! — возбужденно говорю я.

— Роберт?

— Оливер! Оливер прислал мне письмо!

Ингрид вздыхает.

— Надеюсь, ты его не открыла? — обеспокоенно спрашивает она.

— Мне нельзя его даже прочесть?

— И не думай! — запрещает мне Ингрид. — Сунь его в большой конверт и моментально отошли обратно.

— Я не буду ему отвечать, — предлагаю я компромисс, — только прочту.

— Нет! — настаивает на своем Ингрид. — Ни в коем случае!

— Оливер написал мне письмо, — в тот же вечер говорю я маме. — Что мне делать?

Показываю ей конверт. Я до сих пор не открыла его, но вместе с тем уже несколько часов не могу ни о чем другом думать.

У мамы растерянный вид. Она садится к столу и закуривает. Белый конверт лежит между нами.

— Ты знаешь, девочка, как я люблю тебя, — говорит она, чуть погодя. — Ужасно хотелось бы посоветовать тебе что-то хорошее. Ужасно хотелось бы посоветовать тебе так, чтобы ты была счастлива, но посмотри на мою жизнь…

Она беспомощно разводит руками. Это единственное движение итожит все прошедшие годы, все ее неудачные связи.

— Разве я могу что-нибудь посоветовать? — добавляет она удрученно.

На следующий день я посылаю Оливеру письмо обратно.

Нераспечатанным.

Я горда собой; своей бескомпромиссностью я даже похваляюсь перед Робертом.

До Рождества получаю от Оливера еще два других письма.

По совету Дорис Вольф, Ингрид и Роберта я поступаю с ними подобным же образом.

Через несколько дней после Нового года обнаруживаю в метро по дороге в редакцию первое письмо. Разумеется, поначалу я вообще ни о чем не догадываюсь, а лишь отчасти с любопытством, отчасти с недоумением подхожу ближе к металлической рамочке и читаю:

Дорогая Лаура!

Единственное, что у меня осталось от тебя, — это воспоминания. Написанная фраза напоминает мне тот или иной дурацкий американский хит, над которым мы с тобой, бывало, потешались, — и вдруг это клише оказалось для меня печальной реальностью. Целыми часами, целыми днями вспоминаю тебя — на работе, в машине, дома, в приемной доктора Z. — повсюду. Вспоминаю, и, если неожиданно мне удается оживить в памяти какой-то забытый образ или всего лишь деталь, я прихожу в восторг, но тут же, увы, «трезвею»…

Я вдруг понимаю, что письмо писал Оливер и адресовано оно мне. От испуга у меня перехватывает дыхание, я невольно краснею, отступаю на шаг и с опаской оглядываюсь, не заподозрил ли кто из попутчиков, что адресат письма — именно я…

Мама, Ингрид и Роберт в один голос утверждают, что Оливер — нытик и эксгибиционист, и его идею откровенных любовных писем считают безвкусной. Меня же все полгода раздирают противоречивые чувства: это и неприятно, и льстит.

Когда в марте появляется третье письмо, в Роберте просыпается какая-то гневная воинственность, и мы решаем ответить Оливеру вместе; к содержанию ответа он даже привлекает товарища-юриста.

Оливер не сдается.

Пишет еще три письма.

Его решительность импонирует мне, и я часто думаю о нем.

Но июльское письмо последнее.

В июле я разочарованно проезжаю все трассы метро и на остановках пробегаю вагон за вагоном, но в квадратных рамках уже одни рекламы.

— Слава тебе господи, — кисло говорит Роберт.

(Общий экзамен по специальности он завалил.)

Эпилог

(Да, я знаю, милые дамы… Я тоже люблю счастливые концы…)

В начале прошлогоднего декабря, через шесть месяцев после последнего письма Оливера, на столе в нашей гостиной появляется зеленый рождественский венок с четырьмя красными свечками.

— Что это?! — изумляюсь я.

— Рождественский венок, дорогая, — отвечает мама. Она смотрит на Оливера и ухмыляется. Символ нашей семейной сплоченности…

Она старается, чтобы ее слова звучали цинично, но меня не обманешь.

Я недоуменно качаю головой.

— Мы же Рождество не справляем, — возражаю я.

— Тебе это неприятно?

— Да нет, ничего, — отвечаю я.

Я сажусь к Оливеру на колени и задумчиво смотрю на венок. Оливер осторожно обнимает меня и свободной рукой гладит мой огромный живот.

— В этом году будет десять лет, — говорит она чуть погодя. — Возможно, пришла пора перестроиться.

— Почему?

— Старею, дорогая, в этом вся штука. В результате климактерических изменений становлюсь несносно сентиментальной. Вы не поверите что иной раз приходит мне в голову…

Я настороженно гляжу на нее.

— Что, например? — спрашиваю я.

Мама смущается, откашливается и вздыхает.

— Мне пришло в голову позвать к нам на Сочельник пана Жемлу.

— Пана Жемлу? — восклицаем мы с Оливером одновременно.

А потом оба обнимаем ее.

Примечания

1

Гарсоньерка — однокомнатная квартира. Здесь и далее примечания переводчика.

2

Барбора Панклова — девичье имя и фамилия Вожены Немцовой (1820–1862), основательницы современной чешской прозы. Повесть «Бабушка» (1855) — вершина ее творчества.