Кому нужна ревизия истории? Старые и новые споры о причинах Первой мировой войны - Миле Белаяц

По словам Андрей Митровича, немецкий историк Фриц Фишер в своих монографиях «Рывок к мировому господству» и «Сговор элит» разоблачает три основные догматические представления, которые сформировались в германском национальном сознании после Сараевского покушения, то есть в течение межвоенного времени. Первая догма гласит, что рейх в 1914–1918 гг. вел оборонительную войну и, даже более того, «борьбу за существование». Согласно второй не рейх развязал Первую мировую войну. Третья, для которой первые две служат идейным обоснованием, утверждает, что нацистский рейх, который, безусловно, начал Вторую мировую, представляет собой не логичное продолжение предшествующей немецкой истории, а некое случайное, незакономерное явление[351].

Фишер продемонстрировал, что существовало стремление к мировому господству, обретение которого зависело от решения определенных задач, перечень которых менялся, хоть и не существенно, вместе с общей международной обстановкой (Imperium Germanicum). Историк вместе с Иммануилом Гайсом и другими своими сотрудниками указал на все действия, которые привели к считавшемуся единственно возможным «решению» и которые были продиктованы желанием не упустить шанс, представившийся после Сараевского покушения. Книга «Сговор элит» подтвердила, что главная цель внешней политики Германии оставалась неизменной с 1871 г. по 1945 г. Под влиянием этих научных достижений историкам-консерваторам пришлось несколько смягчить собственную позицию, сформулированную еще в межвоенное время. Людендорфу с близкими ему пангерманистами они стали приписывать большую часть ответственности, освободив от нее всех остальных. При этом параллельно некоторые профессоры, как, например, Андреас Хильгрубер (Andreas Hillgruber) и Вольфганг Момзен (Wolfgang Mommsen), начали вводить в оборот такие понятия, как «превентивная война», «подразумевающийся риск», «хаос поликратии» и т. п. 1980-е гг. продемонстрировали нежизнеспособность старого мифа, многие из идейных сторон которого обрели новую форму выражения. Сам Фишер никогда не уклонялся от полемики (борьбы), будучи убежденным, что прошлое имеет непосредственное отношение к современным немцам, их соседям, да и ко всему миру[352]. Как и профессор Кантровиц, он принял на себя многочисленные удары, нанесенные исподтишка. Так, министр иностранных дел Герхард Шрёдер, следуя совету старых консервативных историков, лишил Фишера средств, выделенных ему Институтом Гетте и предназначавшихся для оплаты транспортных расходов во время поездки с лекциями по американским университетам. Дуайен германской историографии Герхард Риттер (Gerhard Ritter) сравнил это турне с «национальной трагедией»[353].

По словам профессора Бергхана, после многолетней и малорезультативной дискуссии на тему ответственности за войну, в ходе которой германские историки возлагали вину то на Тройственное согласие, то на всех в равной степени, наконец-то произошел прорыв – появилась «контроверсия» Фишера, с которой согласилась значительная часть научных кругов, интересующихся непосредственными причинами войны. Основной ее тезис гласит: Европу в пропасть столкнули обитатели императорского дворца в Берлине. «Перед 1 августа эти люди вместе с ястребами в Вене целую неделю сознательно усугубляли кризис, хотя у них имелись все возможности для его разрешения». Опираясь на Бергхана, который, в свою очередь, соглашается с позицией Фишера и его последователей, мы можем констатировать, что в течение нескольких недель накануне войны в рейхе имел место судьбоносный конфликт между военными и гражданскими правящими кругами. Мольтке с единомышленниками не желал упускать возможность «разделаться с Антантой»[354]. Что касается его австро-венгерского коллеги Конрада, то он с 1 января 1913 г. по 1 июня 1914 г. 24 раза требовал начать войну с Сербией[355].

Со времени пребывания у власти социал-демократов в этом ключе стали писать и германские школьные учебники, за исключением тех, по которым преподают в Баварии.

Джеймс Джолл в своей получившей широкое распространение работе о причинах войны указывает на психологический фактор (“the mood of 1914”), имевший критическое значение для сползания Европы в хаос. При этом историк оговаривается, что на разные страны и общественные группы он оказывал неодинаковое воздействие, поддающееся только приблизительной оценке. Автор утверждает, что на каждом уровне присутствовала готовность пойти на риск и принять войну как средство решения многих политических, социальных и международных проблем. Джолл призывает к изучению менталитета европейских правителей и их подданных, «так как именно в этой области кроется ответ на вопрос о причине войны». При этом нельзя игнорировать такие категории, как «страх», «напряженность», «разочарованность», «надежды масс на то, что им станет лучше, легче, сытнее» и т. д.[356] Отметим, что то, о чем говорит Джолл, не новость для остальных исследователей, многие из которых указывают, что за массовым психозом стояли определенные силы, его вызывавшие и направлявшие в нужную для себя сторону. Средства массовой информации провоцировали военную истерию, которой власти предержащие «вынуждены были соответствовать». Одновременно газеты в Германии и других государствах замалчивали антивоенные демонстрации, ничуть не менее массовые. Демонизация противника, расистские лозунги, утверждения о существовании «высших» и «низших» ступеней цивилизованности, «естественных правах», «немецком культурном духе» и бездуховности славян – все перечисленное в совокупности и определяло джолловские «настроения 1914 г.», когда чаша весов колебалась между войной и миром.

Наряду с историографией, которая искала новые формы обработки и анализа источников, завоевывала и отстаивала собственные позиции в многолетней дискуссии, сегодня присутствуют и иные, менее научные литературные течения, которые, впрочем, в гораздо большей степени могут считаться отражением своего времени. Речь идет о работах, выполняющих, так сказать, политическую миссию. Историку, представляющему территорию бывшей Югославии, не могут не мозолить глаза популярно написанные книжки, напечатанные крупными мировыми издательствами и воспроизводящие риторику межвоенной (потерпевшей поражение) Европы. Вслед за «краткими историями» Боснии и Косово, которые политики раздавали журналистам и своим еще менее образованным сотрудникам, накануне столетия войны появились работы, «раскрывающие» долго скрывавшегося ее виновника – «сербский национализм», злоумышлявший разрушение обустроенной и цивилизованной империи, которая несла Балканам прогресс и стабильность. Вспомнили про «Начертание» Илии Гарашанина (1844) – провозвестника проекта «Великой Сербии», про склонность к убийствам монархов (1903, 1914 гг.) и т. д. Одним словом, обнаружен главный и единственный фактор нестабильности на Балканах, страдающий от врожденного «дефекта менталитета»[357].

Профессор Милорад Экмечич неоднократно разоблачал мифы, ставшие плодом межвоенных дискуссий о «военной ответственности» и воспринятые различными национальными и националистическими идеологиями. Один из таких мифов родился в результате поверхностной интерпретации «Начертания» Илии Гарашанина. Документ, имеющий выраженную международную подоплеку, редактировали государственные деятели, у которых были основания скрывать от Вены собственное намерение посотрудничать с хорватами. И тем не менее в 1930-е гг. в Германии и Австрии про него заговорили как про отправную точку «сербского проекта». Членов «Народной одбраны», действовавших в 1908–1914 гг., стали отождествлять с агентами Гарашанина, которые устанавливали контакты с лидерами югославян на местах. Следует признать, что сербские и югославские историки тоже апеллировали к «Начертанию», дабы продемонстрировать глубокие корни неизменного стремления югославян к построению общего государства[358]. Затерявшийся в гарашаниновских бумагах документ, про который не вспоминали до его обнаружения и публикации в 1906 г., стал трактоваться как обоснование не только сербского империализма (гегемонии), но и этнических чисток, произошедших в новейшее время. В 1940-е гг. подобные спекуляции, выходившие из-под пера ностальгирующих по австро-венгерским временам, пользовались особым спросом в так называемом Независимом государстве Хорватия. Сегодня в том же ключе пишут некоторые историки, причиной войны называющие сербский заговор и российские притязания[359].

О том, как в 1990-е гг. политический контекст влиял на научные оценки сербского национализма, можно судить на примере блестящей и воистину инновационной книги Найла Фергюсона (Niall Ferguson) «Горести войны» (Pity of the War). Коротко касаясь истории возникновения в XIX в. национальных государств на Балканах и в Европе, автор пишет, что, хотя сербское правительство и не подчинялось воле России, как болгарское, «его политику можно назвать агрессивно националистической и экспансионистской». Того, что Пьемонту удалось в 1850-е гг., а Пруссии – в 1860-е гг., Сербия хотела добиться в начале ХХ в., а именно: «расширить собственную территорию, прикрываясь идеологией “югославянского” национализма»[360]. Ни слова о национально-освободительном движении, о том, что Сербия была центром притяжения для своего окружения. Имели место только притязания Сербии, обращенные вовне. Будем справедливы, ни о чем подобном не говорится и применительно к другим народам и государствам. В фокусе внимания автора лишь территориальный вопрос. При этом Фергюсон отмечает цинизм Лондона и Парижа, желавших грекам и сербам «успехов против турок, но только в пределах дозволенного великими державами»[361].