Книга мертвых - Эдуард Лимонов

В рассказе «Муссолини и другие фашисты» Евзлин представлен наиболее ярко, назван Яном Злобиным и охарактеризован вот как:

«У Яна неприятная натура начитанного люмпен-пролетария. Он моралист. Плюс он ещё и депрессивный истерик».

И ещё:

«Злобин был неприятный тип, без шарма, поганый и опасный, как кусок старого оконного стекла, да…, однако у него были жадные свирепые грёзы волка, а не домашнего животного».

Злобин есть у меня и в рассказе «Эх, барин только в троечке промчался».

В действительной жизни Ян Евзлин таким и был. Я полагаю, он был протофашистом, недоразвившимся до действия. Кто-то из моих критиков заметил однажды, что Лимонов не умеет придумывать своих героев. Это верное наблюдение. Придумывать я не умею и не хочу, я умею их увидеть. И ещё я умею их встретить. Ян Злобин ведёт у меня в рассказе такие вот речи:

«Фашист, Эдюля, — это мужчина. Понимаешь? — он встал, и, пройдя в туалет, не закрывая двери, стал шумно уринировать. — Понял, в чем дело? — спросил он из туалета. — Коммунизм или капитализм построены на всеобщей немужественности, на средних ощущениях, и только фашизм построен на мужественности. Настоящей мужчина — всегда фашист».

За запятые я не ручаюсь, конечно, слово там, слово здесь вброшены, может быть, в его речь мною, но именно так вот он изъяснялся. Тощий, в узких джинсах, в пиджаке и кепке, с бритым лицом, мешки под глазами, светлые мрачные глаза и выражение лица хмурое. Начитанный люмпен — это сравнение, высшее образование у него было, но как бы прошло оно стороной, мимо него. Он был проницателен, как хитрый, подлый крестьянин. Вот он о женщинах говорит:

«Там, — он показал рукой в сторону окон, имея в виду нашу бывшую родину, — там у меня была сила, магнетизм, — он гордо обвел мою комнату взглядом. — Там я на них, как змей на кроликов, глядел. А если руку на задницу соизволивал класть, — так она сразу чувствовала, что хозяин пришел, и вся под ноги швырялась. Сразу мазохизм свой с первой встречи открывала. Топчи меня, ходи по мне, еби меня… Здесь я потерял силу… — Он помолчал. — Понимаешь, здесь они чувствуют, что я никто, что сила во мне не течёт. Я не о сексуальной только силе говорю, ты понимаешь, но об этой общебиологической, которой сексуальная только составная часть. Там я был Большое Мужское Животное. Здесь я никто в их обществе, среди их самцов, а девка, она ведь животное сверхчувствительное, она чувствует в глазу неуверенность, в руке трепыхание. Ты понимаешь, о чём я говорю?»

Через пару десятилетий я услышал эти же речи от Сергея Курёхина!

Я потерял его из виду не 24 апреля 1977-го, а в декабре того же года, когда выселился из отеля «Эмбасси», то есть мы с ним дружили в 1976-м и 1977-м, когда мне пришлось всего тяжелее. Из-за того, что «Эмбасси» был населён черными, ко мне перестали ходить эмигранты, боялись, Ян же был таким человеконенавистником, таким одержимым дядькой, что казалось: зубами разорвет. Он приходил в «Эмбасси», и его никто никогда пальцем не тронул. В нем была нужная жёсткость, но преуспеть в жизни ему мешала ненависть, слишком много ненависти. Я не знаю, что с ним случилось за последние четверть века, но если б добился успеха или убил президента, то я бы знал. Он не стал никем, нет. Конечно, я жестокая личность, с высокими стандартами, но я вспоминаю его с определённой нежностью. Он и телевизор «Адвенчурер» были моей компанией того времени. Мы пили с ним водку, из-под двери несло дерьмом, то ли собачьим, то ли человечьим, мы скрежетали зубами и мечтали отомстить миру. Я свою месть осуществил: навязал им себя. Они теперь от меня не отделаются. У меня был один шанс на сто миллионов. У Яна был, очевидно, один на двести миллионов. Самые жуткие не доходят до цели.

И Лёня Комогор умер недавно. В противоположность Злобину (Евзлину), Лёня был добрый, душевный дядька. Высокий, сутулый, в бейсболке, он вышагивал вопросительным знаком по улицам Нью-Йорка. Его история началась ещё в войну. Точнее, он попал в Историю уже в войну, и с тех пор не вылазил из историй. Он был юным солдатом в армии генерала Власова. Но с генералом он не пошёл. Он вышел из окружения под Волховом. Пробился к своим. Его кинули в ГУЛАГ. Он забивал там мёртвых в примитивные гробы — опалубку из сырых досок. О нём есть несколько строчек у Солженицына, он мне показывал. Все эмигранты так его и знали: «мужик, о котором есть у Солженицына». Освободившись, Лёня вернулся в родной Крым, в Симферополь, раскрутился там, женился, купил машину, родил сына Валерку. Мужик он был работящий, потому жил неплохо. Когда стали уезжать (вернее, их стали выпускать) евреи, Лёня (жена была еврейкой) решил уехать. Он сам отвечал на то, почему он уехал, всякий раз по-разному, но настоящей причиной, думаю, было его любопытство русского мужика. А любопытство ещё и поддерживалось тогда тем, что лагерник Солженицын стал богат и знаменит, так что все, кто был лагерником, ободрились и преисполнились надежд. Так, говорят, было в Европе, когда артиллерийский лейтенант Наполеон Бонапарт сделал в Революцию молниеносную и блистательную карьеру — в несколько лет стал генералом, а потом Императором. Каждый лейтенант того времени, не только французский, всей Европы, мечтал стать Наполеоном. О наших отечественных декабристах пишут, как о поборниках свободы и республики, но их вдохновляла ещё в большей степени легенда Императора. Кое-кто из них с ним воевал.

Лёня сдвинулся с места. И вот он в Америке. Когда мы познакомились, он жил уже с сыном Валеркой только. Жена была много моложе его, ушла. В доме царил бардак, состоявший из дрели, паяльника, Валеркиных кроссовок, полотенец, трусов, щётки, клетчатых штанов и ещё многих вещей, покрывавших пол квартиры. Зачёсанные набок, как у Лукашенки, на лысину волосы, худ, морщинист, Комогор надевает бейсбольную кепку, беззлобно ругает Валерку. Вздыхает. Выходим и спускаемся в бейсмент. Там Лёня берёт свои портфели, полные инструментов. «Одна у нас проблема с Валеркой, Едуард, — скрипит Комогор, — баб у нас нет. У тебя нет лишних: отцу и сыну? Мне можно какую подержанную уже», — смеётся он сам над собой. Я знал его лет шесть, этого русского «Левшу». И никогда не находил у него отрицательных качеств. Жаден? Нет, не замечен. Чёрств? Напротив, всех всегда устраивал. Это он познакомил меня с татарином Гейдаром, а уже Гейдар устроил меня басбоем в «Хилтон», об этом есть в «Эдичке». Он же притащил меня в компанию «Б энд Б» — «Барни энд Борис», где я служил ему переводчиком и подмастерьем, компания покупала подержанные рентгеновские установки, ремонтировала их, продавала и устанавливала в офисах. (Рассказ «Великая американская мечта»).

Если я закрою глаза, то Лёня появляется в моих воспоминаниях всякий раз в движении. Вот мы идём с ним, сутулым, по ледяной улице в «Мак-Дональдс» на Бродвее и 80-х улицах. У нас перерыв. На Лёне полупердунчик коричневой шерсти и шапка, одно ухо юмористически висит, очки спустились на нос, он только что старательно пытался понять американскую инструкцию, которую и я не смог понять. Он учит меня жить, говорит, что я должен найти себе богатую американку, сетует на возраст, а то бы он нашёл себе вдовушку. Все эти инструкции, конечно, разновидность фантазий о хорошей жизни. Ни сам он никогда не следовал подобным правилам жизни, ни я. Когда я стал бой-френдом Джули Карпентер (она же Дженни Джаксон в «Истории его слуги»), я привел в гости Лёню. Они немедленно понравились друг другу. «Леонид!» — стала называть его Джули. «Юль!» — обращался к ней Комогор. «Юль» хохотала.

Лёня был хороший кусок Родины и традиций в чужой стране. На дни рождения он являлся в галстуке и с цветами. Вид у него был несколько комичный. Будучи куском Родины, он ещё одновременно был одним из распространённых американских типов, этакий душевный дядька-провинциал. На него ласково смотрела полиция. Ездил он на раздолбанном «олдс-мобиле» как ему заблагорассудится, всегда очень медленно, и предпочитал середину улицы. Я ни разу не видел, чтобы полицейский его наказал. У него был вид из детства каждого «капа», у всех в детстве были такие дедушки-автомеханики, аптекари, фермеры, старые мужики — соседи, родственники. Великое дело — принадлежать к благонадёжному типажу: меньше неприятностей в жизни, где бы ты ни жил.

Американские тряпки легли на него, как будто так и надо. Даже клетчатые штаны. Как всякий уважающий себя советский человек, он часто носил шляпу. Бейсболка его прикрывала в рабочие дни, а в шляпе он появлялся в свободное время, в выходные дни.

Как подобает его типажу, Комогор участвовал в культурной жизни своего «коммюнити» — в данном случае эмигрантов из России. Приносил статьи в «Новое Русское Слово», жертвовал на издательские затеи, поощрял выпуск воспоминаний старых эмигрантов. Он умудрялся оказываться всякий раз в центре драматических событий. А как же без такого персонажа! Ни Толстой, ни Тургенев, ни Шолохов не обходились без таких характерных персонажей. А ведь они лишь следовали жизни! Комогор оказался в центре моей личной драмы — разрыва с любимой женщиной — и немедленно угодил в книгу. Он оказался на месте преступления, когда Алёшка Туммерман убил эмигранта но кличке «Морячок» из револьвера (фамилию не могу вспомнить. В рассказе «Портрет знакомого убийцы» морячок назван Абрамовым. Но вот какая его настоящая фамилия?). Это случилось в «Астории», одном из «боро» Нью-Йорка. Туммермана (он появляется в моих книгах под фамилией «Шпеерзон») поселил в этом доме, на одной площадке с собой, заботливый Комогор. А убил Туммерман (кстати, он друг диссидента Володи Буковского) за то, что морячок не отдал ему долг. В свое время компания эмигрантов скинулась и купила траулер, чтобы ловить рыбу. Затея провалилась, купили не в сезон, потом у них конфисковали трал, последовали другие несчастья, банк наложил арест на корабль. Туммерман считал, что виноват морячок. И вот убил. Вот как Лёня Комогор выглядит у меня в рассказе «Портрет знакомого убийцы»: