Золотой истукан - Явдат Ильясов

И если кому-нибудь пришло бы в голову спросить, откуда же у бестелесного бога борода, да еще такой внушительной длины, талмуд-хахамы ответили бы ему словами пятнадцатого раздела главы третьей трактата Абот: «Кто открывает в Торе смысл, не согласный с законоположением, тот лишается удела в будущей жизни».

Здесь хорошо знали, что должен, но особенно — чего не должен делать еврей. Запрещалось смешивать молочную пищу с мясной, в силу чего посуда строго делилась на молочную и мясную. (Несчастные тюрки! Знать бы им, на какие муки в аду они обрекают себя, запивая жирную баранину шипучим пенистым кумысом…)

Запрещалось есть свинину, конину, верблюжатину и даже — зайца, «потому что… у него копыта не раздвоены и он жует жвачку». Так-то. Дозволенным в пищу — кошерным считалось лишь мясо из рук особого резника — шойхета, а всякое иное мясо — тарефным, то есть нечистым.

В субботу запрещалось рвать траву, прикасаться к некоторым вещам и, конечно, употреблять носовой платок — изволь очищать ноздри пальцами, о правоверный еврей.

И много еще разных разностей запрещалось еврею: 613 заповедей, служивших ему строжайшим руководством в каждодневных поступках, даже в самых пустяковых, заключали в себе 248 повелений и 365 запрещений.

В Хорезм евреи переселились частью через Персию, где сеяли хлеб, разводили виноград, частью через Византию и Хазарию, где занимались торговлей и всяким ремеслом, но для всех был один закон — Талмуд (от слова «ламед», что значит учение).

И, согласно Талмуду, никому в общине не разрешалось роптать на судьбу, хотя тут и было кому и за что роптать на нее. Тому, кто сетовал на бедность, читали вторую страницу девятого листа трактата Хагига: «Бедность так же к лицу Израилю, как красная сбруя белому коню, ибо смягчает сердце и смиряет гордость».

Но спроси кто-нибудь, скажем, у того же Пинхаса, почему, если так, он, как раз известный жестким сердцем и невыносимой гордостью, не спешит напялить на себя это яркое украшение, купец, конечно, сразу нашел бы точный, прямой, но скорее — туманный, уклончивый ответ в свою защиту. Например: «Труд рук раба принадлежит его господину», — трактат Гиттин, лист двенадцатый, страница первая. Или: «Вечно пользуйся службою рабов», — трактат Нидда, лист сорок седьмой, страница первая…

И выдал бы Лейбе или другому, такому же, как он, бедняку, немного топлива на зиму, еды на субботу. И человеку, получившему жалкую подачку, пришлось бы молча проглотить обиду, — за проявление гнева законоучители наложили бы на него 150 постов. Гнев — грех. Большой грех. Нарушить целомудрие — и то стоит дешевле, всего 84 поста…

Зато в день Рош-га-шано, иудейского Нового года, Пинхас и Лейба вместе и дружно совершали ташлих — обряд грехоизвержения: стояли рядом на берегу реки, вытряхивали карманы, бросали в воду кусочки хлеба, — и грехи их, вытряхнутые в реку, уносились ее течением.

Но, что там ни говори, Лейба мог быть твердо уверен, что, умерев, не останется гнить на улице, — его непременно погребут за счет общины…

Так и жила еврейская община славного города Кята, хорезмийской столицы, своими представлениями о мире, своей обособленной, замкнутой жизнью, — пока сюда не попал по воле недоброго случая юный раб, язычник Руслан. Ему и было суждено взорвать эту глухую жизнь через то, чего не могут обуздать ни 365, ни 3650, ни 36 500 запрещений — женскую прихоть.

— РУ-У-У, РУ-У-У-

К тягучему скорбному зову Калгастовой матери, оплакивающей свое чадо-печаль, прибавились новые голоса, обращенные к нему; казалось, вся планета-женщина взывает единым голосом, нежным, тоскующим: — Русь, Руслан!

Баян- Слу, Аза, Ануш…

И теперь — эта.

Он сразу догадался, проснувшись, что это — она.

— Иаиль!

Она вздрогнула; веник, которым, стараясь меньше пылить, она подметала глиняный пол, слегка обрызганный водою, с глухим коротким треском упал ей под ноги. Обернулась, Однако ее свежее юное лицо вовсе не выражало испуга или смущения.

Наоборот, смеющиеся черные глаза с дивно густыми пушистыми ресницами, немного приподнятый кончик узкого носа, и губы, причудливо изогнутые в углах (книзу и сразу же — усмешливо — кверху), и ямочки на щечках, и бархатная шапочка, съехавшая набекрень, придавали ей беспечный, задорный, даже чуть залихватский вид.

— А! Очнулся? Ну, здравствуй. — Отбросила толстые косы за спину, поставила скамеечку, присела поближе к нему. — Откуда знаешь, как меня зовут?

— Слыхал от отца твоего.

— Имя мог услыхать, но откуда ты можешь знать, что я и есть та самая Иаиль?

Учась в Самандаре аланскому языку, Руслан и думать не мог, что эта речь пригодится ему где-то в Хорезме. Но уже в пути он заметил, что язык хорезмийцев, находившихся в караване, очень похож на аланский, только не такой остроцокающий, и евреи часто говорят между собою на этом языке, — так что, приноровившись, можно было сносно объясняться с ними.

— Я еще там, в пустыне, подумал, — сказал Руслан, — дивчина с таким… ну, певучим и мягким именем… непременно должна быть пригожей и нежной. И сейчас, приглядевшись к тебе, подумал: только ей, вот этой пригожей и нежной дивчине, и быть Иаилью.

— О, ты, я вижу, юноша любезный! — Она расхохоталась. — И всем девушкам ты это говоришь?

Ей было приказано относиться к нему, как к брату родному. Но не только поэтому она так вольно держалась с ним. Чистое, еще детское, чутье подсказало ей — он свой, он добрый, хороший.

Перед детьми не притворишься хорошим. Человеку истинно доброму не надо выпячивать перед ними свою доброту. И без того, по каким-то почти неуловимым приметам, — то ли в губах, то ли во взгляде, то ли в движениях, пока он еще не успел ничего сказать и сделать, — дети сразу способны увидеть, хороший он или плохой.

— Ну, где же мне было с ними говорить. Вот уже год в плену.

— Э! — Она беспечно махнула рукой. — Я всю жизнь в плену. Только и слышу: «Вся мудрость женщины в веретене», «Будь скромной, будь скромной». Надоело! Но правда, тебе понравилось мое имя?

— Очень. Оно… знаешь, этакое…, милое, лилейное…

— Ишь ты. А тебя как зовут?

— Но ты же… сейчас меня звала!

— Я? Тебя? Звала?

— Да. «Русь, Руслан».

— Тебе показалось. Я пела: «Рустам, Рустам»

— Что за Рустам?

— Богатырь был такой когда-то в Туране. Хочешь, буду тебя так называть? Руслан и Рустам — похоже.

— Ну, какой же я богатырь. — Он вытянул тощие руки. — Если и богатырь, то дохлый.

— Будешь живой, будешь здоровый! Но ты должен много есть, хорошо есть. Вот, я принесла тебе еды. — Она поставила на циновку медный поднос, сдернула с кувшинов, мисок, чашек, белую ткань. — Вот куриная ножка. Немного телятины. Мед. Тут вода с каплей вина. Ешь. Много пей воды. Но сперва глотни лекарства.

Он заметил, что, оглядывая поднос, она сглотнула слюну.

— Будешь есть со мной?

Она засияла:

— Буду, если позволишь.

— Позволю. Не мешает? — он указал на ее носовое кольцо.

— Есть не мешает.

— А… целоваться? Она вспыхнула:

— С кем? — Губы ее жалостно задрожали. С кем ей было говорить о поцелуях? Не с братом же, и не с отцом. А с матерью — скучно. Сто тысяч нежных слов о поцелуях не могут заменить один подлинный жгучий поцелуй, — так же, как сто тысяч слов о сладости груш не способны заменить одной благоухающей груши.

А губы Рустама — они тут, вот они, вот, лишь потянись…

Это был первый посторонний мужчина, с которым она осталась наедине.

И все, что накипело в ней, давно созревшей, что накопилось в смутных ночных беспокойных видениях и давно рвалось наружу, резко хлынуло ей в голову, в бедра, в низ живота, — и юную еврейку неудержимо потянуло к этому огромному белому русу…

Руслан: — С кем? Ну, с мужем.

Она удивилась:

— Откуда ему быть?

— Я слыхал, в полуденных краях, как молоко на губах у дивчины обсохнет, ее тут же — замуж.

— Да. У нас, например, отдают двенадцатилетних.

— А сколько тебе?

Она — с грустью:

— О! Я уже старуха. Шестнадцать.

— Почему же ты до сих пор не замужем?

Она уронила голову, тихо сказала:

— Кто возьмет? Я дочь бедняка, ам-хаареца. А вероучитель твердит: еврей должен все распродать, пожертвовать всем своим достоянием, чтобы сделать женою дочь талмуд-хахама.

Не выйдет это — пусть возьмет кого-нибудь из дочерей великих мира сего.

Не найдет ее — возьмет дочь одного из главарей синагоги.

Не найдет и ее — пусть сыщет дочь казначея благотворительности.

А нет — пусть женится на дочке меламеда, учителя детей.

Только пусть не берет дочь бедняка, ибо ам-хаарецы — подлые, и жены их — гады…

— Вон как. Круто! Зачем же Пинхас… просил тебя у отца твоего?

— Пинхас? Тьфу! Он давно меня домогается. Хочет сделать наложницей. Ну, рабыней для утек.

— Ишь, старый козел! А ты — не хочешь к нему?