Птицеед (СИ) - Пехов Алексей Юрьевич

Тут же располагалось представительство университета, а уже в Каскадах учёные отстроили не только всякие оранжереи да хранилища, но и лаборатории.

Наш экипаж как раз проезжал через Мельницы, и Голова за всю дорогу не проронил ни слова. Он обычно молчалив. К тому же, хоть мы и испытываем товарищеское уважение друг к другу, но говорить нам особо не о чем. Мы слишком разные.

Так что Тим молчал и свои эмоции выдавал лишь тем, что периодически сжимал рукоятку шпаги так, что у него белели пальцы.

Высшая степень проявления чувств для этого человека.

Признаюсь, я терзался любопытством. И тревогой. Должно было произойти нечто экстраординарное, чтобы Голова вёл себя так.

В Каскады мы въехали через ворота Славы, и я не заметил какого-то усиления охраны. Жетон Тима открыл для нас дорогу, экипаж направился по серпантину вверх. Мимо ферм, оранжерей и бесконечного количества технических зданий, прорытых каналов, дамб, ёмкостей и хранилищ воды для полива. Череда мостов, затем фонтан и настоящий дворец из мрамора — филиал ботанической кафедры университета Айбенцвайга.

За дворцом, сразу после фонтана и песчаной площадки, где стояли какие-то метеорологические приборы, с которых три человека снимали показания, находился канатный путь.

Вагон, крепящийся к тросу, напоминал хрустальный огурец, заключённый в изящную бронзовую сетку. Мы подошли к нему, два единственных пассажира, и скучавший на скамейке под кипарисом лакей в тёмно-зелёном сюртуке, с вышитым на груди символом Айбенцвайга — тисовой ветвью, с поклоном распахнул перед нами дверь.

— Третий каскад, Девятое поле, — буркнул ему Тим.

Ещё один поклон.

Голова плюхнулся на отполированное до блеска деревянное сиденье, я же встал у прозрачной стены, наблюдая, как лакей дёргает за шнуры не слышимых мне колокольчиков, отправляя сигнал механизированной команде у дамбы.

Канатная дорога существовала здесь благодаря водопадам. Те вращали лопасти и двигали все эти шестерёнки и прочие втулки, в которых я, признаюсь честно, никогда не удосуживался разобраться. Механику в университете я совершенно бессовестным образом прогуливал, предпочитая тратить время на многочисленные бары в Талице или вылазки за Шельф.

Прозвенела мелодичная трель, лакей захлопнул дверь, повернул ручку, и вагон, зацепившись за оживший трос, пришёл в движение. Плавно, чуть ускорившись, мы проползли над песчаной площадкой, чудом не задев головы студентов-метеорологов, прошли возле самой крыши филиала кафедры ботаники, поднялись над свечами кипарисов, устремляясь всё дальше на юг. Земля внезапно отдалилась, ящеркой пробежала бурная речушка, затем мы «поплыли» вдоль серпантина дороги, пока та не нырнула в туннель, а вагон, едва не зацепив брюхом край скалы, не оказался над первым каскадом.

Здания, дороги, оросительные каналы. Блики солнца на воде. Убранные квадраты полей. Я задрал голову вверх, посмотрел на висящее в небе Зеркало. Отсюда оно казалось вселенной, отражая в себе целый мир. Сразу подумалось, что случится, если магия из него уйдёт и колоссальная конструкция рухнет на землю. Полагаю, она расплющит не только Каскады, но и Пережиток.

Зеркало собирает солнечный свет и отдаёт его полям солнцесветов. Оно странное, в том смысле, что действует, в какой-то степени, как линза, но ничего не сжигает, а лишь дарит тепло и свет. Как создали его Светозарные, для нас загадка. Остаётся лишь молиться Рут, чтобы оно просуществовало ещё пятьсот лет.

— Не смотри, — посоветовал мне Тим. — Голова закружится.

Мы уже поднялись над вторым каскадом, и начались поля — жёлто-оранжевые квадраты, тянущиеся покуда хватало глаз. Ночью здесь гораздо красивее, потому что цветы, которых касается лунный свет, мягко сияют. И это завораживающее зрелище, словно ты оказался в звёздном скоплении ласково мерцающих светлячков.

Гнездо, родину Птиц, считают чудовищным местом. Но если оно способно породить такую красоту, то, быть может, в нём не всё так уж и плохо?

Ветер здесь напоминал змею. Тихий, порой шелестящий, он скользил вдоль цветов, и жёлтая волна бежала по полю.

Я, чтобы собрать разбегающиеся мысли, присел, дотронулся до ближайшего солнцесвета. Внешне он похож то ли на дикую гвоздику, то ли на одуванчик. Небольшой, на мясистом стебле, тёплый, словно яичный желток.

Эти цветы бывают двух видов. Те, что крупнее — их большинство — собираются. Из них, точно сок, выжимают энергию, которую отправляют в хранилища, чтобы питать Небеса. Остатки — сушат и перерабатывают в огнестрельный порошок или топливо для паровозов.

Те, что мелкие, как сейчас передо мной, гораздо более редки. Подобные растения — ресурс для колдунов. Они забирают из цветка силу через свою руну и создают… добро или зло.

Солнцесвет, к которому я прикоснулся указательным пальцем, потянулся ко мне лепестками, робко обхватил. Слабо и неуверенно, словно прося защиты.

Помощи.

Затем отпустил и вновь обратил венчик в сторону Зеркала.

— Меня от этого дрожь пробирает, — с каменным лицом произнёс Тим.

— Ты о чём? — Я был слишком занят осмыслением увиденного и не очень-то понял его фразу.

— То, как они тянутся к нам. Дрожь пробирает, — повторил он и, видя, что я так и остался в замешательстве, сухо пояснил: — Солнцесветы плотоядны. Потому-то он и схватил тебя за пальчик, да понял, что сожрать не может.

— Дери тебя совы, что за зашоренность? — возмутился я. — Да, тот цветок, что принёс из Гнезда Когтеточка, был плотояден и его кормили не только мухами, но и свежим мясом. Но за годы работы ботаников солнцесветы перестали нуждаться в плоти.

— А инстинкты старые остались. Вон как они ко мне наклоняются, когда я стою близко.

— Не узнаю тебя. Ты боишься цветочков?

— Не боюсь. Не люблю.

— Ну, это часть жизни. К тому же не обладай солнцесветы памятью прошлых поколений, то Болохов не смог бы напитывать их кровью погибших, чтобы возвращать силы. Жизнь подчиняется определённым правилам и законам. И у неё довольно гадкая изнанка. Тебя же не смущает, что лев тоже любит закусить мясцом? Отчего ты отказываешь в этом растению? А точнее, дальнему предку нынешних солнцесветов?

Он ничего не ответил. Блеснул линзами очков, повёл рукой над полем:

— Твои мысли?

Мыслей не было. Вообще. Увиденная картина лишь заставляла впасть в ступор, почесать в затылке и расписаться в полной своей несостоятельности как эксперта.

Передо мной, в сердце цветущего поля, было выжженное пятно. Цветы здесь легли на землю, почернели, стали хрупкими, словно сотканные из пепла. Тронешь — превратятся в прах, да улетят, подхваченные ветром. С некоторыми так и случилось, прямо на моих глазах.

Ещё здесь пахло кровью. Гнилой и несвежей. За пятном начиналась тёмная полоса. Всё ещё живые солнцесветы, но уже почерневшие. Их было много, и если отвлечься от этой полосы, посмотреть вокруг, то становится видно, что на многих жёлто-оранжевых лепестках выступили чёрные точки.

Я прошёлся вдоль дорожек, чтобы убедиться, что таких цветов здесь сотни. Больше четверти поля.

— Я не знаю. Похоже на какую-то болезнь. На цветах то ли плесень, то ли гниль. В Иле никогда ничего подобного не видел, но истинных солнцесветов я тоже ни разу не встречал. Так что мало ли какие штуки есть в глубине.

— Жаль.

— Возможно, если ты всё же удосужишься поделиться со мной подробностями, я поразмышляю об увиденном на досуге.

— Странный случай.

— Уже заметил. Мне сие не очень помогает понять, — поторопил я его.

Он вздохнул, подвигал тяжёлой челюстью, решился:

— Случилось за шесть дней до того, как мы вернулись из Ила. Меня ознакомили с происшествием, так как я… хм… буду связующим звеном и стану докладывать первому секретарю лорда-командующего.

Перевожу. Ему доверяют во дворце Первых слёз. И случившимся заинтересовался правитель.

— Ага, — бесцветно ответил я, показывая ему, что понял, насколько всё серьёзно.

— Калеви Той. Ботаник. Учёный. Шестьдесят три года. Довольно перспективный малый, как говорят. В университете его уважают, светлый ум, и он занимался солнцесветами сорок лет. Один из ведущих специалистов на кафедре ботаники. Пришёл вот на это самое место. — Голова ткнул в сторону чёрного пятна. — И лопнул.