Коулун Тонг - Пол Теру

Чеп понимал ее проблему лучше, чем кто-либо другой, потому что понимал саму Мэйпин. И мог все уладить, хотя растолковывать Мэйпин свой план еще рановато. «Удрать с концами» — вот в чем состоял этот план. Он удастся: бегство вполне соответствует характеру Мэйпин. Тут скорее сам Чеп нуждается в ее бесстрашии: пусть покажет ему, как сорваться с насиженного места и все бросить. Без нее он ни к чему не стремился; с ней чувствует себя тигром. У нее есть страстная натура и сила духа; у него — пункт назначения. Если в Англии ей не понравится, они попробуют пожить где-нибудь еще. Он сумеет доказать ей, что можно отправиться куда угодно, если вас двое: один никогда не останешься, и с матерью удастся разъехаться.

— Езжайте в Коулун Тонг, — сказал он Мэйпин шепотом, наклонившись к ее уху. — Поживите на фабрике. У меня в кабинете есть диван, в холодильнике — еда и вода. Микроволновка в комнате мисс Лю. У нее есть лапша. Вы прекрасно устроитесь.

Мэйпин по-прежнему созерцала схемы и предостережения на «аварийной» табличке, привинченной к переборке прямо перед ее носом. Она напоминала чинного подростка: узкие плечи, тонкая шея, небольшая, точно у маленького мальчика, головка. Даже встрепанные, свисающие на глаза пряди и те мальчишеские.

— Вот ключ, — сказал Чеп, снял нужный ключ с брелока и передал ей; в этот момент мать, по-прежнему похожая на жертву грабителя, завздыхала во сне.

Жест, которым Мэйпин взяла ключ, соприкосновение их пальцев и фокус с исчезновением ключа в ее ладошке — все это означало ее «да». Ему нравился ее подбородок, по-ребячески выставленный вперед, и нежелание замечать его влюбленную улыбку. Он знал: она ему доверяет.

— В понедельник мы еще что-нибудь придумаем, — сказал он.

О полиции она толковать перестала. В Гонконге — в основном в китайской среде — нередки определенные ситуации, когда полиция бессильна. Как правило, к таким делам причастны триады, банды или тайные общества. В данном случае банды ни при чем, но таинственность и самоуверенность Хуна весьма и весьма настораживают. Весь Китай — тайное общество. Для Мэйпин вопрос уже не в том, чтобы найти А Фу, а чтобы уцелеть самой. Сейчас обсуждать все это не следовало — где обсуждать: на полуночной «ракете» линии Макао — Гонконг? Где корпус воняет заплесневелым кексом? Где все заплевано? Где мать валяется как избитая? Кроме того, Мэйпин — гордую Мэйпин — мучит страх, а Чеп играет роль ее благодетеля. Должна же она сохранить лицо.

Судно затормозило, осело поглубже в воду, ударилось о пирс. Бетти проснулась, зачмокала губами, поправила, строя гротескные гримасы, свои вставные зубы. Потом потянулась за сумочкой и одним резким движением распрямила скрюченное тело.

В Гонконге всякое прибытие в конечный пункт — не важно, на поезде или трамвае, на автобусе, маршрутке, пароме или метро — воспринимается пассажирами как эвакуация, граничащая с паническим бегством. Так вышло и на сей раз: люди скопом ринулись к узкой двери. Мэйпин посторонилась, пропуская Бетти, удовлетворенно отметил Чеп, — Бетти, впрочем, этого не заметила, поскольку сама работала локтями, пробиваясь к сходням, бормоча: «Вот еще китайские церемонии».

— Ну, до скорого, — сказал Чеп.

Мэйпин, глядя ему в глаза, помахала на прощанье своей маленькой рукой. Другой рукой — зажимая в кулачке ключ — она якобы придерживала подол платья. Истинной подоплеки не выдавало ничто — ни ее лицо, ни ее поза. Чеп ощутил гордость за Мэйпин, способную хранить такие страшные секреты. Он ею восхищался; а восхищение Мэйпин тут же переросло в восхищение всей толпой вообще, ведь в Гонконге у каждого человека свои секреты — настоящие секреты, которые сродни сокровенным тайнам бытия, ибо в них не посвящают никого и никогда.

— Да пойдем же, Чеп, — произнесла мать.

Толпа людей, устремляющихся в сторону Сентрал, вспучилась волнами вокруг Мэйпин, поглотила ее; а Чеп все силился увидеть ее, дать понять, что он ее не оставит. Китайскому обычаю «взгляда напоследок» она придавала большое значение. Он никак не мог отыскать глазами ее лицо.

— Чеп!

При мысли, что надо искать такси, мать загодя начала ворчать. Чеп злился, что его так бесцеремонно уволокли из Макао; ему нестерпимо было думать, что сейчас придется тащиться с матерью домой. В ту самую ночь, когда он собрался признаться любимой женщине в любви, ему помешали с ней остаться.

Кто-кто, а Мэйпин поймет. Постоянная забота о матери — это очень по-китайски. Нудные обязанности, препятствующие тебе предаваться удовольствиям, — тоже очень по-китайски. Не высказывать, что у тебя на сердце, — это по-китайски; знать, но говорить «не знаю» — это по-китайски; любить безмолвно — это по-китайски; ничем не выдавать своих чувств, тем более страстных, — это по-китайски. Итак, превратив свое расставание с Мэйпин в китайский парадокс, не обмолвившись и словом о том, что у него на душе, Чеп не сомневался: в этом прощании она прочтет желание остаться с ней, любить ее, сделать ее своей женой, увезти отсюда. В миг этого китайского расставания они стали близки, как никогда раньше.

Вытянувшись во весь свой немаленький рост на кровати в Альбион-коттедже, Чеп расположил ступни под прямым углом к постели и, сложив руки на груди, уставился в потолок точно так, как в минуту блаженства в «Бела Висте», подобно мраморным изваяниям на английских надгробиях.

И взмолился, чтобы Мэйпин в Коулун Тонге делала в этот миг то же самое. Страдать — это по-китайски, не жаловаться — это по-китайски, растворяться в толпе — тоже по-китайски. Его «взгляд напоследок» — не самая последняя попытка взглянуть на нее, но последняя удачная, на цыпочках, с мучительно вытянутой шеей, — пришелся на момент, когда она пробиралась, точно потерявшийся маленький мальчик, сквозь толпу (он узнал ее по затылку): «Я тебя люблю».

Утром он проснулся с намерением тут же помчаться в «Империал стичинг», чтобы увидеть Мэйпин. Войдя в «залу», он увидел, что мать уже пьет чай за столом. Она читала «Спортинг ньюс», обводя имена перспективных лошадей, — на ее языке это называлось «гандикапить лошадок».

— Наше счастье, — произнесла она, глядя в газету.

У скаковых лошадей бывали клички типа «Наше Счастье», и, возможно, она имела в виду лошадь, на которую выгодно ставить. Но мать все не умолкала: говорила и говорила с тягучей, самодовольной интонацией, словно нарочно силясь задержать Чепа. За ней такое водилось: иногда она ловила его своими придирками, как сетью, возводила перед ним стену из слов. И чем дальше, тем хуже: в последнее время она вообще впала в какую-то деспотическую словоохотливость. Сделка с мистером Хуном изменила ее мировоззрение, обнажила властные замашки, ранее бывшие просто милыми причудами забавной старушки.

— Я всегда считала, что твой отец распоряжался деньгами по-дурацки. Фабрика эта треклятая.

Улыбнувшись Чепу, она похлопала по стулу рядом с собой, у стола, где поднимался пар над ее чаем.

— Мистер Чак — продолжала она, безостановочно подчеркивая клички лошадей, не поднимая головы. — Бедный старик Геннерс. Может, и верно говорится «Живешь — ни в грош ни ценят; помрешь — враз хватятся», но если б мистер Чак не протянул ноги, светил бы нам сейчас миллион гиней? Было бы у нас «все чудесно, чего и вам желаем»? Вряд ли.

И вновь слово «миллион» в ее устах придало ей нелепый гаерский вид; ляпсус еще почище всех ее избитых пословиц и простонародных выражений. Словом «миллион», а тем паче «миллион гиней» — те, кто его употребляет, выдают себя с головой. От банкиров его услышишь редко, зато пассажиры жестких скамеек на верхнем ярусе трамваев, зажимающие в кулак, чтобы не потерять, билеты за тридцать центов, бормочут «миллион» не переставая.

— Красота, — продолжала она. — Вот что, Чеп, выпей-ка чашечку чаю и ешь овсянку, пока не остыла. Ван!

Явился Ван, по своему обыкновению ступая боком и сутулясь. Нервно улыбаясь, спросил:

— Мисси?

— Хозяин хочет овсянки. И принеси еще горячей воды — подлита в чайник, будь уж так любезен.

Когда это Чеп сделался хозяином?

Чеп остался стоять. Сказал:

— Да я уже ухожу.

Все его мысли были заняты Мэйпин: он почти видел, как она слегка склоняет набок свою маленькую головку, чтобы лучше расслышать его стук или звонок телефона.

Мать не сдавалась — она выпятила челюсть, заиграла желваками. Лицо у нее было бледное от природы, мясистое — в минуты покоя ни дать ни взять пудинг; но неудовольствие она умела изобразить отменно, выучившись этому искусству у разных премьер-министров Великобритании двадцатого века, которых Чеп знал по фотографиям. Его мать умела смотреть ледяным взглядом Тэтчер, надувать губы на манер Гарольда Вильсона, лихо, как Джим Каллахан, вскидывать подбородок. А ее нос — крючковатый, розовый — был точь-в-точь нос Эдварда Хита. Теперь, с выдвинутой вперед нижней губой, с вздрагивающими желваками, она была Черчиллем, и Чеп знал: это означает запрет.