Двухколесное счастье (СИ) - Изольда Рыбкина

— Я всего на минуточку, — прошу так, словно это старшая сестра Давида может мне запрещать или разрешать.

И в этот момент открывается дверь палаты…

Поворачиваюсь на звук с застывшей мольбой в глазах и всё ещё сияя счастьем, как вдруг натыкаюсь взглядом на большие раскосые черные глаза на смуглом лице. Идеальная кожа, кажется, даже светится. Слегка длинноватый нос, однако, совсем не портит красоты лица. Пухлые губы, если и подвергались вмешательствам, то очень изящно — смотрится девушка естественной красавицей. Армянской красавицей.

— Мама, как Давид? — нетерпеливо набрасывается Лали с вопросами на свою мать, которую я сначала даже не заметила позади незнакомки.

Мазнув по мне взглядом, Мариам проходит чуть вперед и, обняв за поясницу ту, с которой они только что вышли из палаты, елейно произносит:

— С ним всё хорошо. Татевик смогла даже развеселить Давида, — имя девушки звучит как приговор мне. — Спасибо, дочка, что ты пришла, — она чуть не целоваться к ней лезет, по-щенячьи заглядывая в глаза, — для Давида и для нас очень много значит твоя поддержка!

Ну, вот теперь всё стало на свои места. Теперь понятна мне улыбка Каринэ — она точно такая же, как у Мариам сейчас. Это не улыбка — это оскал превосходства, указатель мне на моё место. Вернее, отсутствие места возле Давида…

Расспросы о состоянии парня продолжаются, и меня вовсе перестают замечать. Проситься к нему попасть сегодня не вижу никакого смысла. Я не нужна ни там, ни тут. Эту Татевик благодарят за поддержку, хотя я ни разу не видела её в больнице за всё время пребывания тут Давида. Может, правда, разминулись… Да какая разница!

Разворачиваюсь и медленно иду по коридору на выход. От хорошего настроения осталась только тянущая боль в скулах. Нечего было так лыбиться! Шмыгнув носом, ловлю себя на том, что слезы снова растеклись по щекам. Я что, превращаюсь в нытика? Никогда ведь такой не была!

Останавливаюсь в конце коридора перед самым выходом. Вытираю слезы рукавом пальто и с силой хлопаю себя по щекам, приводя в нормальное состояние.

«Василькова! — внутренне кричу на себя. — Ты что — тряпка? С каких пор ты стала позволять кому-то вытирать о тебя ноги? Ты всегда добивалась своих целей. Сама принимала решения и несла ответственность за них. Собери свои нюни и сделай то, ради чего ты сюда пришла!».

Резкий разворот на сто восемьдесят градусов, и вот уже я, чеканя шаг, как ледокол, напролом пру в отделение терапии. Пусть я ему не нужна. Пусть Татевик в сто раз лучше и красивее. Пусть меня будут все ненавидеть и грудью защищать дверь в палату, но я всё равно его увижу! Я должна посмотреть в глаза Давиду. Должна попросить прощения. А он должен понять, что нужен мне…

Заветный коридор. Издали высматриваю нужную дверь и… О чудо! Никого! НИ-КО-ГО-ШЕНЬ-КИ!!!

Даже не успев подумать, что родственники, возможно, сейчас внутри палаты, распахиваю дверь и практически влетаю внутрь…

33

Запоздало испугавшись, что могу нарваться на родственников Давида, быстро оглядываю комнату. Белые стены, кровать, тумбочка, стол и два стула, выключенный экран телевизора на стене. Посторонних нет.

Перевожу взгляд на кровать и … тону. Пропадаю в пучине черных омутов, которые неотрывно… нет, не смотрят — поглощают меня. Замираю у самой двери не в силах не то что пошевелиться — даже дыхание замерло.

Сколько времени проходит, пока у меня получается немного оправиться от этой столько желанной и долгожданной встречи глаз, не знаю, но Давид продолжает молчать. Вместе с этим меняется его взгляд. Он словно говорит со мной без слов.

Тоска и боль вдруг сменяются решимостью, и, словно бы, злостью? Я тут же «отмираю» и делаю несколько шагов к нему.

— Давид, — голос дрожит и имя его я просто прошептала.

Только сейчас я заметила, что лицо его почти всё в сине-зеленых пятнах, а голова обмотана бинтами, из-под которых пробиваются его черные волосы. Давид поднимает ладонь в запрещающем жесте, не разрешая мне приблизиться. Его рука поднимается невысоко, видимо, это действие дается с трудом. Вторая и вовсе в гипсе выше локтя лежит на животе.

— Давид, — говорю уже уверенней, вкладывая в одно слово мольбу пустить меня к нему, но парень лишь выше поднимает руку и едва уловимо морщится. — Пожалуйста…

— Зачем ты пришла? — слышу такой родной голос, а сердце сжимается от того, что он не называет моего имени.

— Я… хотела тебе сказать…

Мысли разлетелись от его пристального строгого взгляда. Давид раньше никогда так на меня не смотрел. Холодно, колюче…

— Ты вроде бы всё мне сказала уже, — отрезает парень и в глазах всего на мгновение мелькает грусть. — Со мной всё хорошо. Если ты чувствуешь свою вину, то совершенно зря. В случившемся виновата неисправность моей машины. Я знал об этом, но вовремя не отремонтирова.

— Давид, — пытаюсь прорваться через его бескомпромиссный тон. — Я не поэтому пришла…

Конечно, поэтому, но ведь и не только…

— Зачем тогда? — удивление немного смягчает жесткость в голосе.

— Я… хотела сказать тебе… — о, Боже, как же сложно говорить о своих чувствах, как трудно признать их и признаться в них одновременно… — Давид, за это время, пока ты был здесь, я многое поняла… Я такая дура была, — слезы прорываются из глаз. — Прости меня, Давид! — не выдерживаю и всё-таки подхожу к кровати и беру ладонь застывшего от удивления парня. — Я столько всего тебе наговорила! Я ведь так не думаю! Я хотела тебя оттолкнуть, считая, что ты мне не подходишь… Но я всё поняла! Я тебя…

Договорить фразу я не успеваю. Давид резко вырывает свою руку из моей и словно выплевывает мне в лицо слова:

— Ты всё неправильно поняла. Я действительно тебе не подхожу. Как и ты мне. Мы совершенно разные. Очень зря ты решила, что что-то могло быть иначе. Извини, что позволил тебе двусмысленно воспринимать моё дружеское к тебе отношение.

Слово «дружеское» специально выделяет. А я растерянно пытаюсь найти в этом, таком родном когда-то лице хоть каплю «моего» Давида. Это словно совсем не он. Что произошло?

— Давид, это же неправда? — не может быть правдой…

— Правда. А если не веришь, то подожди немного и сможешь познакомиться с моей невестой. Её Татевик зовут.

На любимом лице появляется улыбка его матери — ухмылка, которая бьёт меня наотмашь…

— Я тебе не верю, — зачем-то