Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий

— Давайте, Николай Михалыч, — властно вмешивается в разговор наместник.

— Солдаты и офицеры вступали в эту войну с глубоким убеждением, что наша победа над японцами — лишь вопрос времени, — начинаю я.

— Верно, — с улыбкой замечает Куропаткин. — Я неизменно твержу: война должна кончиться только нашей победой, никто из нас ранее этой победы не попадет домой. И победа наша с подходом подкреплений несомненна.

— Плечо великовато, — разбавляю пафос его слов я.

— Что? — хмурится генерал.

— Позвольте, я на карте?

Куропаткин кивает, хотя и недоволен, что я уперся и не пляшу под его дудку.

— Пожалуйста…

— Благодарю, вас.

Подхожу к карте на стене. Показываю карандашом на однопутную нитку Транссиба.

— До центральных губерний России, откуда, собственно и идет снабжение фронта боеприпасами, вооружением и пополнениями, семь тысяч верст. При том, что через Байкал составы приходится перегонять паромами. А это время на загрузку и выгрузку. Это до полка в сутки. У японцев же до корейских портов пароходами всего ничего, и враг может доставлять к театру боевых действий по две — две с половиной дивизии.

— Наш флот в состоянии пресечь это! — вскидывается уже наместник.

— Почему же он до сих пор это не сделал?

Ох и попал я в больное место, желваки на скулах и Куропаткина, и Алексеева так и заходили.

— Эскадра Рожественского уже в пути, — гудит в бороду наместник, вступаясь за своих, флотских.

— А если её ждет неудача? У вас есть резервный план?

По тому, как побагровел Куропаткин, и засопел Алексеев, понимаю, что, изрядно перегнул палку. Надеюсь, дальше фронта не пошлют.

Алексеев прокашливается.

— Знаете, ротмистр, мне вас аттестовали, как большого оригинала… Но, чтобы настолько!

Похоже, пора линять, пока снова на губу не отправили. Привстаю, но меня останавливают.

— Николай Михалыч, — тон Куропаткина кажется спокойным и даже доброжелательным, хотя, мамой клянусь, за время нашего разговора он готов был меня пару раз растерзать в клочки за дерзость. — А как бы вы поступили на моем месте?

— Сколько накоплено резервов? В живой силе и боеприпасах? — вопросом на вопрос отвечаю я.

— Для решительного победного удара надобно полмиллиона солдат. Я готов отступать даже за Харбин для генерального сражения. Японцы растянут коммуникации, у них уже чувствуется усталость от войны. Они призвали в строй почти миллион — это предел их мобилизационных возможностей. А потеряли погибшими и ранеными около ста тысяч — это численность их армии мирного времени. Мы перевели многие письма из дома, найденные на убитых японцах. Там сплошные жалобы на тяготы войны для мирного населения — рост цен, налогов, в армию призывают призывников следующего, 1905 и даже 1906 года.

— При отступлении за Харбин японцы воодушевятся своими победами. Настроение же наших бойцов упадет до нуля. Армии нужна победа. Порт-Артуру нужна надежда. Победа нужна стране. Или вы полагаете, что Россия не несет тех же тягот войны в тылу, что и японцы, о которых вы, ваше высокопревосходительство, мне так красочно живописали?

Оба высокопревосходительства молчат, ожидая продолжения. Тем более, что на вопрос Куропаткина я пока так и не ответил.

— Я бы употребил время, оставленное природой (в распутицу наступать нельзя, вы совершенно правы), чтобы формировать несколько ударных кулаков, и как только установится благоприятная погода, устроить японцам тот самый Седан. Используя для этого наиболее мобильные части.

— И как вы добьётесь мобильности? Основной род войск у нас — пехота. Конные атаки на подготовленные позиции — безумие.

— Прорыв линии обороны осуществляется пехотой, господин генерал, а затем в прорыв вводятся мобильные части, конница при огневой поддержке тачанок. И эти соединения и осуществляют удары по тылам противника, сея панику и разрушения.

Повисает пауза.

Куропаткин так и сверлит меня взглядом. Молчит и Алексеев.

Гроза не случилась. Куропаткин усмехается.

— Николай Михалыч, — его тон сама любезность, — вы не думали об Академии Генерального штаба?

— Нет, ваше высокопревосходительство. Обещаю подумать после окончания войны.

— Что ж, ротмистр, благодарю за интересную беседу. Думаю, что и господин наместник со мной согласится.

Алексеев благосклонно кивает.

Дерзость моя прощена? Или оба их высокопревосходительства сочли нахального ротмистра забавной зверушкой? И потому меня не разжаловали в рядовые…

— Даю слово, вы получите пополнение в первую очередь. Сколько времени необходимо, чтобы восстановить эскадрон особого назначения?

— За неделю не обещаю, но за полтора месяца смогу довести новобранцев до нужных кондиций, — беру повышенные обязательства я.

На самом деле — этого мало, очень мало, но времени в обрез.

— Будут сложности, обращайтесь через моего адъютанта, я дам ему соответствующее распоряжение, — резюмирует Куропаткин.

Благодарю генералов и отбываю в госпиталь.

На улице льет как из ведра. Флаг над деревянным шпилем над домом командующего висит мокрой тряпкой, хоть отжимай. И в сухую-то погоду Ляоян не может похвастаться качеством уличного покрытия, а тут… под проливным дождем…

Улицы превратились в полноводные реки. Есть риск утонуть, передвигаясь без лодки. А до наших госпитальных бараков отсюда версты две.

Немногочисленные смельчаки передвигаются по делам, укрывшись под поднятыми крышами колясок местных рикш. Лишь китайцы месят грязь по своим китайским делам, словно дождь им не помеха. И на лицах такое выражение, будто это доставляет им неизъяснимое удовольствие.

Слава богу, японская армия, как и мы, в такой ливень не воюет.

— Гордеев! Ты? — знакомый голосина финско-шведского тролля прорывается сквозь струи дождя.

Верчу головой и не могу определить, откуда меня зовет Маннергейм.

— Сюда гляди! Левее!

Наконец вижу Карла Густава.

Он машет мне из тарантаса одного из босоногих китайских рикш.

Маннергейм тычет своего человека-коня в плечо, показывая знаками, чтобы тот подкатил ко мне.

Через пару мгновений коляска рикши останавливается рядом.

— Запрыгивай!

Не стоит отказываться от дружеского приглашения, тем более, когда сверху разверзлись хляби небесные.

Бочком втискиваюсь на сиденье, большая часть которого занята немалым телом тролля.

От рикши ощутимо разит крепкой смесью черемши, пота и соевого масла.

— Откуда, Николай Михалыч?

— От командующего. Вернули орден и наградное оружие. А ты, Карл Густавыч?

— С передовой.

— И как там?

Он усмехается.

— Потоп. Не до войны. Дороги размыты. Вместо них теперь горные бурные речки, а вместо долин — озера.

— Как думаешь, надолго затишье?

— А пока не просохнет. Или не подморозит.

— Ну, до морозов еще не близко, — прикидываю я.

Несмотря на дождь, солнце жарит сквозь тучи, градусов двадцать, при местной влажности, ничего хорошего, как в турецкой бане.

— Отметим встречу?

— Охотно.

Маннергейм с диким акцентом на китайском велит вознице везти нас к вокзалу, а для пущей доходчивости повторяет маршрут по-русски. Впрочем, до вокзала рукой подать.

Пересекаем грязи и хляби, колеса порой погружаются в лужи по самые ступицы. Но рикшу это не смущает, похоже, грязь — пятая китайская стихия, и китайцы ее просто обожают.

Карл Густавыч щедро сыплет мелочь в ладонь желтолицего человека-коня. Тот низко кланяется и благодарит.

Высаживаемся на деревянные мостки у вокзала, входим внутрь. Большая часть невысокого и длинного строения станции, как я уже отметил во время своей роковой встречи с Соколово-Струниным, занята буфетной залой.

И только поездам до одного места на ливень. Словно гигантские металлические киты, исходящие паром, пыхтят они, блестя черными мокрыми боками, переговариваются между собой басовитыми резкими или протяжными гудками, громыхают сцепками вагонов приходящие и уходящие составы.