Сомерсет Моэм - Александр Ливергант

Елея радости в «Бремени» критики и не приметили, а ведь он в романе есть. И он тоже в известном смысле парадоксален: лишь окончательно убедившись, что жизнь лишена смысла, герой начинает ценить ее по-настоящему, «гордиться ею»: «Жизнь его казалась ужасной, пока мерилом было счастье, но теперь, когда он решил, что к ней можно подойти и с другой меркой, у него словно прибавилось сил. Счастье имело так же мало значения, как и горе. И то и другое вместе с прочими мелкими событиями его жизни вплетались в ее узор. На какое-то мгновение он словно поднялся над случайностями своего существования и почувствовал, что ни счастье, ни горе уже никогда не смогут влиять на него, как прежде. Все, что с ним случится дальше, только вплетет новую нить в сложный узор его жизни, а когда наступит конец, он будет радоваться тому, что рисунок близится к завершению… Филип был счастлив»[54].

Счастлив — в отличие от критиков, в чем мы убедились, читая рецензии на «Бремя». Книга Моэма не оправдала читательских ожиданий, зато в полной мере оправдала надежды, которые возлагал на нее сам писатель. На вопрос Малькольма Каули, одного из виднейших американских критиков и литературоведов XX века: «Почему Моэм написал всего одну книгу, отличающуюся откровенностью и человеческой теплотой?» — ответ дал сам автор в беседе с Гэрсоном Кэнином: «Приличные люди часто спрашивают меня: „Почему бы вам не написать еще одно ‘Бремя страстей человеческих’?“ Потому, — отвечаю я, — что я прожил только одну жизнь. У меня ушло тридцать лет, чтобы собрать материал только для одного этого произведения». Как у вас, приличных людей, все просто, словно хочет сказать Моэм. Попробуйте, по примеру моего героя, подняться над случайностями своего существования, и вы поймете, почему ни один писатель не способен написать два таких романа, как «Бремя страстей человеческих».

Редкий случай, когда сам Моэм остался, кажется, доволен своей в чем-то итоговой (хотя писать ему предстояло еще полвека) книгой. Читательский и критический прием романа нисколько не разочаровал писателя, ибо он едва ли рассчитывал, что мир, ввергнутый в кровопролитную бойню и поглощенный собственными страданиями, заинтересуется жизнеописанием отчасти вымышленного, отчасти реального лица. Рассчитывал он совсем на другое. «…Когда роман вышел из печати, я навсегда освободился от мучительных и тягостных воспоминаний, — читаем в книге „Подводя итоги“. — Я вложил в эту книгу все, что тогда знал и, дописав ее, увидел, что можно жить дальше»[55]. В каком-то отношении — думаю, читатель со мной согласится, — Моэм приходит к тому же выводу, что и его герой, который в конечном счете находит свое место в жизни, видит, что «можно жить дальше».

Глава 11 СЛАДКАЯ ПАРОЧКА

«Жить дальше» предстояло еще полвека. Из них пятнадцать лет — с Сайри Уэллкам.

Моэма можно понять, когда он хвалит армейскую жизнь, ведь она подчинена приказам и не создает нескончаемых проблем. «Мне, со школьных лет не слышавшему приказаний, — пишет Моэм в книге „Подводя итоги“, — приятно было, что мне велят сделать то-то и то-то, а когда все сделано — знать, что теперь я волен распоряжаться своим временем».

В мирной же, благополучной — слава, почет, богатство — жизни проблем хватало. И по большей части связаны они были с Сайри Уэллкам.

Знакомство с Хэкстоном совпадает по времени с очередной беременностью Сайри. В феврале 1915 года Моэм узнает, что Сайри ждет ребенка, берет отпуск и приезжает из Фландрии в Лондон. Уговаривает подругу не оставлять ребенка — война, мол, продлится еще долго, не до детей. Но уговоры напрасны — Сайри непреклонна.

Тогда возникает вопрос, где рожать, чтобы избежать огласки, ведь Сайри до сих пор замужем. И тогда принимается совместное решение ехать рожать в Рим. Моэм «в своем репертуаре»: перед самыми родами вызывает в Рим миссис Барнардо, мать Сайри, с которой он, кстати сказать, и знаком-то не был. Сам же, воспользовавшись тем, что подруга «под присмотром», уезжает недели на две на Капри — развеяться.

В ночь на 1 сентября 1915 года Моэм отвозит Сайри в больницу, ей делают кесарево сечение, и она рожает дочь, которую называет Лиза, не Элизабет, а именно Лиза — именем героини первого романа Моэма «Лиза из Ламбета». Разрешившись от бремени, Сайри была бы вполне счастлива, если бы, спустя несколько дней после родов, врач не сообщил ей, что детей у нее больше не будет. А вот отца счастливым никак не назовешь. Моэм разочарован — он, оказывается, хотел мальчика. Когда у Поля Доттена родится сын, Моэм ему напишет: «Сочинять книги мы все мастера, а вот родить мальчика дано немногим. Мне, например, удалось родить всего лишь дочь, да и то только один раз». К «всего лишь дочери» Моэм потом относился по-разному: реже — нежно, чаще — довольно прохладно, а в конце жизни отношения между отцом и дочерью и вовсе расстроились. И не потому, конечно, что он хотел сына. Не потому, что сомневался, его ли это ребенок; Сайри клялась и божилась, что ребенок у нее от Моэма. А потому, что, во-первых, вообще не хотел иметь детей, а во-вторых, с самого начала переносил критическое отношение к матери на дочь.

Появление на свет ребенка было, впрочем, далеко не единственной причиной волнений. Не успели Сайри, Моэм и Лиза вернуться из Италии домой, как писатель Моэм — и тоже не без посредства активной, знающей весь Лондон Сайри — временно «переквалифицировался» в Моэма — тайного агента и в конце 1915 года должен был в этом качестве отправиться в нейтральную Швейцарию, о чем мы расскажем позже.

Одновременно с этим Сайри сообщила Моэму, что Генри Уэллкам подает на развод: оказывается, он давно уже нанял частных детективов, которым удалось выяснить (большого труда это, понятно, не составило), что у Сайри все эти годы были любовники. В том числе и предприниматель Гордон Селфридж. В том числе и литератор Сомерсет Моэм.

Моэма эта новость порадовать никак не могла: выступать соответчиком на бракоразводном процессе в его планы не входило. Еще больше расстроилась Сайри: шутка ли, при ее размахе, запросах и расходах лишиться мужа-миллионера, который на протяжении многих лет обеспечивал ей безбедную жизнь и при этом давно уже на нее не претендовал. Расстроилась настолько, что решила (а вернее, сделала вид, что решила, — это было в ее обыкновении) покончить счеты с жизнью. Ради чего, в самом деле, жить, раз муж подал на развод, Селфридж ее бросил, денег не хватает, да и друг, отец ее ребенка, тоже особой симпатии к ней не питает? Позвонила вечером Моэму, когда тот, ничего не подозревая, спокойно ужинал с приятелем, и дрожащим голосом (видно, сама перепугалась) сообщила, что приняла несколько таблеток веронала. Попытка, как сказали бы суицидологи, была, скорее всего, шантажной, но положение сложилось серьезное, и если бы не очередное вмешательство энергичной и собранной миссис Барнардо, которой Моэм тут же дал знать, еще неизвестно, чем бы дело кончилось.