Тамбовское восстание 1918-1921 гг. и раскрестьянивание России 1929-1933 гг - Б. Сенников

Но вернемся к коммуне Троцкого. Кого там только не было: люмпены, ярыги, голодранцы, лодыри, пьяницы — вся шпана коммунистическая. Здесь не было лишь того, кто хотя бы раз держался за плуг. Они научились в гражданскую жить грабежом, а не работать. Работать вся эта «братва» не хотела категорически. Через полгода от этой коммуны ничего не осталось — коммунары пропили все семенное зерно, пожрали весь скот и птицу. Поля остались незасеянные. Некому стало у них, как они выражались, "сажать урожай". Снова пошли грабить, а спустя некоторое время вся эта шпана разбежалась в разные стороны.

"Девяностолетнего старика, младшего брата моей прабабушки, они грабили несколько раз", — рассказывает один из попавших под "колесо коллективизации".

"Сначала отняли у него все, что было, и пропили, а потом сожгли у него дом. Старик стал жить в оставшейся от дома лестнице. Но грабители не унимались и отнимали у деда все вновь нажитое. Тогда старик ушел жить к казачкам-староверкам, которых те побаивались. И казачки ухаживали за дедом до конца его жизни". Большая часть разбежавшихся коммунаров подалась на сторону, а другая — в советское руководство, в комсомол. И очень кстати они понадобились советской власти. Пришло время сталинской коллективизации. Все они стали заниматься привычным для себя делом — грабежом трудящихся хлеборобов.

"За время нэпа мы нажили кое-что: две пары быков, четыре лошади, несколько коров и телят, овец, свиней, коз, птицы разной без счета. Но случилась новая напасть, не лучше, чем во времена "военного коммунизма". Вскоре пришли и к нам. Впереди всех был Пантюшка Бярский, бывший коммунар, а теперь председатель комбеда. В чужих галифе и добротном офицерском френче, а поверху опять же в чужом дубленом полушубке и в хромовых сапогах со скрипом. Рядом был брат его Гришка по прозвищу «каторжник», тоже бывший коммунар, и тоже во всем чужом. С ними пришли бывшие коммунары, еще не успевшие приодеться и потому сплошь в рванье. Тряпку красную на палке принесли. Все как один пьяные, так как тогда еще на трезвую голову средь бела дня стыдились грабить. Бабенки их блудные косынками красными покрылись — пролетарки, значит. А сзади всего этого кагала подвода двуконная, награбленное чтобы увозить. С дюжину этих борцов за чужое добро сорвали ворота, а кобеля нашего пристрелили. Ну, словом, бесы. Как у Пушкина: "мчатся бесы, вьются бесы". Пантюшка вынул мятую бумажку и, спотыкаясь на каждом слове, зачитал, что, мол, "именем трудового народа" комбед постановил нас раскулачить. Это они-то трудовой народ? Начался обыск — так это они называли. Первым делом все к сундукам кинулись, отталкивая друг друга. А Гришка-"каторжник" сразу же со стены отцовские часы карманные схватил и в свой карман сунул. Мигом все, что только ценного в доме было, похватали и растащили между собой. А Пантюшка стал их матом крыть, потому что на подводу ничего не осталось — "все, сволочи, по себе растащили".

Нам бы, на все это глядючи, плакать надо, а мы все расхохотались: пришли из себя народ изобразить, а получился опять грабеж. Уже потом узнали, что они часть награбленного оставляют себе, а часть идет «наверх» начальству, другая часть — на самогон, а что похуже всучивают силой людям и делают соучастниками разбоя. Люди же потом возвращали владельцам.

У нас они разбили большое старинное зеркало. Это у них привычка еще с гражданской войны осталась, так как в зеркале все отражалось, что они творили, и они себя чувствовали стесненно. Разграбив дом, выводят нас всех во двор, чтобы отправить на станцию. Да вдруг увидели, что у ребенка на ногах валеночки хорошие, — сразу сняли. И шубку с него стащили, которую мама в прошлом году перешила ему со старого отцовского полушубка. Бегать по двору стали, кур да гусей ловить, а те гогочут. Свинью тащат, а та верещит что есть мочи. Мы стоим и молча смотрим. Знаем, если слово скажешь — пристрелят, а потом скажут, что "оказали сопротивление советской власти в лице трудового народа".

За пару часов успели растащить все подчистую, как саранча. Стали доски отдирать с амбара, а двери успели унести еще раньше. В это время приезжают двое верховых на вороных конях, оба в кожаных пальто и с пистолетами «маузер» в деревянных коробках через плечо. Оба станичные уполномоченные ОГПУ. Поманили к себе пальцем нашего председателя комбеда, то есть Пантюшку. Подбежал Пантюшка к ним на полусогнутых. Был бы у него собачий хвост, так завилял бы, кажется, им перед ними. Те останавливают разгром и говорят Пантюшке: "Здесь теперь будут жить ихние батраки, что гнули свою спину на них". А у нас отродясь никогда не было батраков, так как мы сами умели работать и не нуждались в этом. Когда нас разводить стали, отец каждого из нас перекрестил, попрощался и расцеловал, шепнув на ухо, где будет в случае, если Бог даст уцелеть. Так, разграбив, всю нашу семью развезли в разные стороны.

Из семьи нашей только я и остался. Остальные умерли от голода и холода в разных краях России. Уже после войны, вернувшись с фронта, встретил я на базаре в станице Вешенской одного из тех уполномоченных ОГПУ, что приезжали к нам на хутор в тот день. Опустился гад, небритый, весь в рванье, испитый. Видно, проштрафился там в чем-то и скинули его. Подошел я к нему, спросил: "Как живешь?" А он от меня рожу воротит и говорить не хочет. Не узнал, конечно, но понял, что нет у него на свете человека, который был бы рад ему при встрече. Видно, не нашел он себя в светлом будущем, в которое шел по головам других".

Писал о подобном в свое время и тамбовский писатель Николай Евгеньевич Вирта, который жил в селе Большая Лазовка, что на Тамбовщине. Это большое и очень богатое село до революции делилось на три части. Был в нем так называемый "Дурачий угол", из которого потом много вышло представителей местной советской власти и руководящих работников мелкого масштаба. А тогда в нем в основном обитали пьяницы, рвань и голытьба. Они не работали, а свои наделы земли сдавали в аренду трудовым крестьянам своего села. За это и получали часть урожая. Обитатели "Дурачьего угла" во время гражданской войны и крестьянского восстания воевали на стороне советской власти. А в период сталинской коллективизации раскулачивали своих бывших кормильцев, называя их "эксплуататорами трудового народа". Вот так! Некоторым из них на время «повезло», и они оказались на постах председателей колхозов и парторгов. Они пропивали колхозы, предварительно разорив их. Люди под их руководством стали есть лебеду и крапиву, работая при этом на лучшем в мире черноземе.

Село Большая Лазовка, откуда происходил писатель Николай Вир-та, делилось еще на две части помимо "Дурачьего угла". На «Нахаловку» и "Большой порядок". В «Нахаловке» жили те, у кого была своя собственная земля, то есть их наследственная. Плюс к этому они еще арендовали у дармоедов с "Дурачьего угла". Конечно, у этих трудовых крестьян сундуки ломились на зависть обитателям "Дурачьего угла". В конюшнях и коровниках у них стояли сытые коровы и кони, а под навесами во дворах были веялки и молотилки. В "Большом порядке" жили довольно богатые люди, но которых кулаками назвать было нельзя. Они никогда в своей жизни не знали, что такое бедность, и были хорошими хозяевами. Но были и редкие исключения, конечно. После установления в селе советской власти село переменилось до неузнаваемости. "Дурачий угол" стал задавать в нем тон. Его обитатели полезли в комбеды, сельсоветы, партийные ячейки, комсомол и в другие органы новой власти, посредством которых осуществлялось истребление тамбовского крестьянства. В это время была закрыта церковь, а священник расстрелян за то, что некогда крестьяне избирали его в Государственную Думу и в Учредительное собрание.

Большую часть трудового крестьянства села уничтожили во время крестьянской войны и зачисток ГПУ. Другой же его части удалось просуществовать до нэпа, а затем после "военного коммунизма" принимать участие в ликвидации голода. Но с объявлением коллективизации у этих крестьян было все отнято и они были высланы на спецпоселения в северные районы страны и в Соловки.

А дореволюционное село Старая Лозовка, которое в романе Н.Е. Вирты названо «Двориками», славилось своими фруктовыми садами и по весне буквально утопало в их цвету. Повсюду в садах Большой Лазовки поспевали фрукты — анисы, бабушкина груша, антоновка, грушовка, груша бессемянка, белый налив, боровинка, бергамот, а также вишня, слива и малина. Было много и других сортов, выведенных местными селекционерами. После коллективизации новая власть в лице обитателей "Дурачьего угла" все сады пустила под топор. Осталось только благоухающее сиренью сельское кладбище, на котором упокоилось много поколений сельчан…

Учитель П.М. Андрюнкин в казачьей газете «Станица» рассказал о коллективизации на Дону:

"…Объявили, что в Новодеревянковской зреет контрреволюция, занесли станицу на "черную доску". Был поднят Ейский полк: оцепили всю станицу — ни въехать, ни выехать. Зерно из станицы вывезли все подчистую — прямо в поле, на ток, и пшеницу и кукурузу. Оно потом все так в кучах и погибло на земле. По дворам ходили солдаты, всех сгоняли на работу — зимой, прямо в чем попало, не разрешали одеваться. А специальная комиссия из актива ходила по дворам, отбирала все съестные запасы — гарбузы, буряки, даже пшеничку из стаканчика, куда свечку ставили, выливали и масло из лампадок перед иконами. Варенья, соленья выносили во двор, разбивали и разливали — там все и замерзало. Отбирали даже узелки с горохом и фасолью, что были отложены на весеннюю посадку. И, не дай Бог, найдут у кого старые фотографии с казаками — сразу же забирали того человека. <…> Люди мерли как мухи. Команда ходила, собирала трупы — кого в рядюжке, кого так свозили в яму, засыпали землей. А кто своих прямо во дворах хоронил. <…> Около двадцати тысяч было в станице. Осталось в живых — меньше восьми. Контрреволюцию же так и не нашли…".[61]