Тамбовское восстание 1918-1921 гг. и раскрестьянивание России 1929-1933 гг - Б. Сенников

Но казаки были, есть и будут: "Казачьему роду нет переводу". А те, кто уничтожал казаков, сегодня сами вымирают как динозавры, преданные вечной анафеме Святым русской православной Церкви патриархом Тихоном. "Не в силе Бог, а в правде!" Сегодня казачество возрождается по всей необъятной России.

5. ВОСПОМИНАНИЯ О "СВЕТЛОМ ДЕТСТВЕ"

Старуха умерла на кладбище. Дело обычное — старики всегда умирают. Пристроившись между двух осыпавшихся могилок, она в бредовом состоянии копалась в своих лохмотьях, выбирая оттуда наиболее крупных паразитов, и отправляла их в рот, старательно при этом облизывая свои губы. Но место, чтобы спокойно умереть, она выбрала себе совсем не подходящее. В этот кладбищенский угол у заброшенной кузницы взрослые обычно не заглядывали: старые обвалившиеся могилы, ни одной ограды, мало крестов и совсем нет памятников — покойников здесь хоронили бедных. Зато этот участок по своему безлюдью пришелся по душе ребятам из деревни Лялино и из железнодорожных казарм. Они собирались здесь чуть ли не каждый день: играли, дрались, делились новостями, а порой и выясняли свои отношения. Заросшие бурьяном и крапивой могилы не пугали их. Тут можно было подкрепиться свежим щавелем, а к концу лета поспевали груши.

Сережин дедушка есть эти груши не разрешал, так как они, дескать, напились соком покойников. Но соблазн был велик, и все ребята их уплетали в большом количестве. Мелкие зеленые можно было провялить на чердаке под раскаленной на солнце крышей, и тогда они становились вкусными. А сознание, что они были дармовые, делало их еще более сладкими.

И надо же было старухе притащиться умирать прямо сюда! Ребята со всевозможной предосторожностью подходили к ней. Она выглядела очень худой, грязной и лохматой. Лет ей, однако, было не более тридцати. Но для Сережки, которому было самому пять лет, все взрослые, будь им тридцать, сорок или пятьдесят, казались стариками. Белобрысая Нюрка — заводила их компании — решительно шла впереди всех остальных. Подойдя к сидящей между могил старухе, она доверительно ее спросила: "Теть, а теть, ты что, захворала?" Сережка не расслышал, что старуха ответила Нюрке. Да и дальнейший их разговор до него доходил не полностью. Двоюродная сестра Кирка держала его за руку, на достаточно безопасном расстоянии, чтобы в случае чего легче было убежать. Вдруг Нюрка сорвалась с места, побежала в поселок и вскоре вернулась с коркой хлеба и половиной стакана какой-то бурды. Присев на корточки, она все это отдала старухе и довольно ей заулыбалась. Ребята тоже все расположились вокруг гостьи.

Скорее из пояснений друзей, чем со слов старухи Сережка понял, что она не местная, а пришла сюда с какого-то Дона. А дальше было совсем непонятно: с одной стороны, выходило, что Дон был несметно богат, а с другой — что там повальный голод, да не такой, как у нас, а такой, что люди мрут как мухи. Вернее, мухи живут, а люди умирают. Урожай был очень богатый, но власти, шаря с обысками по дворам у казаков, весь хлеб отбирали, искусственно создавая голод. Поставили кругом армейские заслоны, чтобы, упаси Бог, никто не смог бы выйти из станицы. Мол, подыхайте все на месте, и весь сказ. Так решено было уничтожить все казачество, а на Дону создать колхозы из привезенных для этой цели людей. Лезли голодные люди на пулеметы, но их всех расстреляла Красная армия. А называли они все это «перестройкой» и еще каким-то не нашим словом, «коллективизацией» что ли.

Сережка ничего не понимал, хоть и старался вникнуть. Он ясно видел, как старуха жадно вцепилась в корку. Бурда в банке его не интересовала, мало ли что там может быть, пусть уж она пьет все это. Но корка была настоящей: не деревенский хлеб с мякиной и листьями. Корка была явно из городской пекарни, от хлеба, который иногда выдавали на станции по карточкам. Не всем, конечно, а кому положено. Вот дедушка — его называют «лишенцем», а это значит — карточка на хлеб ему не положена. Хочешь живи, а не хочешь — умирай, советской власти на него наплевать: старый он, а она хлеб дает только тем, кто на нее работает, и не досыта (а то могут с дедушкой поделиться). Чувство горькой обиды от такой несправедливости захлестнуло Сережку. Какая все-таки эта Нюрка! Взяла и отдала корку старухе! Конечно, корка ее и она могла с ней делать все, что ей угодно. Понятно, что эту корку она не отдала бы Сережке: она вон какая, а его, мелкоту, она и не замечает, как муравья. Но она могла бы отдать ее своей подруге Наташке. А не Наташке, так Кирке, его сестренке, а та уж обязательно дала бы и ему. Да мало ли как можно было бы поступить с этой коркой! Старуха, однако, уже покончила с хлебом и выпила всю муть, в которой кроме лебеды и крапивы ничего не оказалось. Самая большая в этой компании, Липка (Олимпиада), определила сразу: а похлебка-то пустая, без круп. Обед закончился. Ну вот, малость и заморила червячка, слава Богу, подбодрила Нюрка старуху. Но та, похоже, впала в забытье и уже никак не реагировала на окружающих.

Компания начала расходиться. Кирка потащила Сережку домой, а он так и не понял, как это старуха могла "заморить червячка". Он видел, как она ела корку, а червячка не видел. И зачем она его заморила? И вообще, как можно его заморить? Кирка не стала отвечать на все эти вопросы, она с ним не церемонилась, но всегда кошкой кидалась защищать его от любой опасности и беды. А может, сама не знала, как можно "заморить червячка". Остаток дня хлебная корка величиной с ладошку не выходила у него из головы. А вечером они хлебали тюрю. Весь день они, изводимые голодом, знали, что в доме нет ничего съестного. И с замиранием сердца всегда ждали вечера. И каждый раз неизвестно откуда бабушка ухитрялась что-нибудь достать и накормить голодных со вчерашнего вечера ребят. Бабушка, по всей видимости, была волшебницей. Неспроста дедушка, поглядывая на орудовавших ложкой голодных детей, говорил с доброй улыбкой: "Хорошо тем, у кого бабушка ворожит". Наевшись тюри, Сережка почувствовал приятную теплоту в желудке, заменившую собой сытость. Засыпая, он простил бесцеремонность Кирки по отношению к себе, глупость Нюрки, умершую уже старуху и всех ее далеких палачей из ОГПУ и ВКП(б), которые голодом морили детей и старух. Его прощать учила бабушка. И он простил всех, кто его когда-нибудь обижал, и заснул крепким сном уставшего за день ребенка. Так им был прожит еще один день. А бабушка всегда говорила так: "Будет день — будет и пища. Бог дает ее нам".

Одним днем жили тогда многие русские люди. А в школе заставляли голодных детей скандировать хором: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство". В следующем голодоморе 1947 года заставляли детей возносить хвалу, чуть изменив текст: "Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство". Так жили дети в это голодное время с переполненными «счастьем» душами. Все голодоморы в советское время были созданы искусственным путем, а все их жертвы на совести коммунистов, осуществлявших в стране массовый геноцид.

6. ВОСПОМИНАНИЯ ПОПАВШИХ ПОД КОЛЕСО КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

Отгремела гражданская война. Россия вся лежала в разрухе. Коммунисты еще в ярах и балках достреливали белых казаков. А где-то в 1923 году ехал мимо Усть-Белокалитвенской сам председатель реввоенсовета Л.Д. Троцкий. Страсть как он любил разъезжать в бронепоездах. Проезжающий высокий гость пожелал осмотреть те места, где когда-то шли тяжелые бои и многие казачьи хутора были стерты с лица земли.

В то время был еще хутор Дубовой, где Троцкий и повелел основать коммуну для поправки продовольственных дел. Окончательно решили ее устроить на южной окраине хутора. Называлась она «кочеванью» и жили там сплошь староверы до советской власти. Все как один трудовые и зажиточные казаки. Коммунисты выгнали из домов всех баб-казачек, старух да детишек. Вселили же в их дома коммунаров. Свезли им со всех соседних хуторов зерно, продукты, одежду, скот, птицу, сеялки-веялки. Особенно сильно пограбили для них сам хутор Дубовой, где уже не осталось не только работоспособных казаков, но даже и стариков.

Староверки-казачки жили одни с ребятней, ведь казаки все или погибли в гражданскую, или ушли с белой армией за границу. Казачки молились Богу за своих казаков, за здравие и за упокой. Жили они сообща, во всем по-божески помогая друг другу. Совместно растили детей и урожай, занимались хозяйством. Все вместе обрабатывали землю и трудились на ней в поте лица, а потому не знали нужды и по-прежнему жили богато. Конечно, не так, как при царе-батюшке да при своих казаках, но лучше многих, потому что трудились. Спустя годы, в коллективизацию, когда всех собирали в кучу, их, наоборот, растаскивали по чужим домам и куреням, отнимая у них все нажитое.

Но вернемся к коммуне Троцкого. Кого там только не было: люмпены, ярыги, голодранцы, лодыри, пьяницы — вся шпана коммунистическая. Здесь не было лишь того, кто хотя бы раз держался за плуг. Они научились в гражданскую жить грабежом, а не работать. Работать вся эта «братва» не хотела категорически. Через полгода от этой коммуны ничего не осталось — коммунары пропили все семенное зерно, пожрали весь скот и птицу. Поля остались незасеянные. Некому стало у них, как они выражались, "сажать урожай". Снова пошли грабить, а спустя некоторое время вся эта шпана разбежалась в разные стороны.