Западня - Александр Воинов

Штуммер молча и неторопливо перебирал на столе бумаги, а Тоня тем временем рассматривала Камышинского. Нет, он как-то не производит впечатления человека, который доволен тем, что предательством купил себе жизнь. Он явно испуган и насторожен. Его короткие пальцы с неровными ногтями непрерывно в движении — то сжимаются в кулаки, то расслабляются, то вдруг, крепко сжав ладони, Камышинский начинает щелкать подагрическими суставами. И лишь изредка, когда его взгляд устремляется за окно, где ослепительно сияет солнце, в глубине погасших глаз вспыхивают и тут же гаснут искорки.

— Познакомьтесь, фрейлейн, с господином Петровым, — сказал Штуммер со сдержанностью хозяина дома, представляющего друг другу своих гостей. — Господин Петров будет весьма полезен в том деле, которое мы намерены вам поручить. Но себя вы можете ему не называть.

Ах, Петров! Значит, Штуммер не хочет, чтобы она знала подлинное имя Камышинского! Значит, игра началась?

Только что Тоне казалось, что силы ее на пределе, а оказывается, это лишь начало испытаний.

Совладав с собой, она повернулась к Камышинскому и по-русски сказала:

— Нас с вами знакомят, господин Петров.

Камышинский хмуро кивнул. Штуммер поднялся, обошел вокруг стола, придвинул еще один стул и сел между Камышинским и Тоней, показывая этим, что разговор должен быть доверительным и дружеским.

— Фрейлейн Тоня, — начал он, положив руку на спинку ее стула, — господин Петров знает многих из тех, кто тайно нам вредил. Мы ему многим обязаны, и только ради сохранения его жизни, ради того, чтобы оградить его от возможной мести, временно изолировали от внешнего мира. Сейчас нам стало известно, что в Люстдорфе — не правда ли, я тоже стал одесситом? — так вот, в Люстдорфе появилась группа, которой руководит Илья Коротков. Мы знаем о нем немногое. Сейчас он пытается связаться с партизанами. Что это такое, надеюсь, вы понимаете. Господин Петров до войны знал Короткова и может рассказать о нем подробнее.

— Но чем же я могу быть вам полезна? — спросила Тоня, стараясь не глядеть на Камышинского, продолжавшего сидеть с таким отрешенно-равнодушным выражением лица, что, казалось, он не слышит Штуммера. Впрочем, да — он ведь не понимает по-немецки.

— Надо сделать так, чтобы Коротков вам поверил, — сказал Штуммер и дотронулся до ее плеча. — О, это не будет трудно! Мы задержали одну связную, девушку вашего возраста, и получили от нее пароль и явку. Коротков ее никогда не видел, но она знает его по фотографии. К сожалению, у меня этой фотографии нет, и потому… — Штуммер улыбнулся и с шутливой сокрушенностью пожал плечами, — потому нам приходится вновь просить господина Петрова об услуге: он нарисует вам то, что называется словесным портретом. Попросите его об этом, фрейлейн.

— Господин Петров, — начала Тоня, — вас просят описать, как выглядит Коротков.

Камышинский внезапно резко вскинул голову.

— А ты спроси его!.. — произнес он с такой нескрываемой яростью, что Тоня испугалась. — Господи, когда же все это кончится? Скажи ему, что мне надоели и его сигареты, и вонючий шнапс, и заботы о моей жизни. Все мне надоело!..

— Господин Петров, успокойтесь! — прошептала она, быстро сообразив, что все обстоит не столь просто, как это могло показаться.

А Камышинский вдруг спрятал лицо в ладонях и глухо зарыдал.

— Черт побери! — рассвирепел Штуммер. — Каждый раз истерики!.. — И, налив из графина воду, он протянул стакан Камышинскому: — Тринкен зи!

Крупная рука Камышинского дрожала, и стакан позвякивал, ударяясь о зубы. Какие горькие слезы! Неужели после всего этого человек может жить? Ведь вскочить на подоконник, разбить стекла и выброситься на мостовую — дело нескольких секунд.

Тоне показалось, что именно это сейчас и произойдет. Плечи старика продолжали конвульсивно вздрагивать, а воспаленные глаза, в которых возникло дикое, полное отчаянной ненависти выражение, действительно все чаще скашивались в сторону окна.

Но Штуммер оставался совершенно спокойным.

— Потерпите, фрейлейн Тоня, — сказал он, снова наливая из графина воду. — Его норма — три стакана. Потом он успокаивается и становится человеком. В общем-то, он неплохой старик, но несколько истеричен.

Через несколько минут Камышинский перестал метаться. Он сидел, прикрыв рукой набрякшие веки, и покусывал губы.

— Скажи ему, — обратился он к Тоне, — что о Короткове я почти ничего не знаю. И пусть меня отправят в камеру.

Тоня перевела эти слова. Штуммер был непреклонен:

— Пусть скажет хоть то, что знает.

— Скажите то, что знаете, — попросила Тоня, вновь вспомнив о Егорове. «Где он? Что с ним? Скорее бы все это кончилось!» — Быстрее говорите, — прибавила она от себя, уже строго. — Не тяните.

Камышинский шумно перевел дыхание.

— Коротков росту под сто девяносто. Лысоватый… Носит очки… Три передних зуба металлические… До войны жил на пятой станции. Оставался ли в подполье, не знаю… Вот и все… И скажи ему, что я устал. Я хочу в камеру!.. Сейчас же! — крикнул он, теряя самообладание. — И еще скажи, что больше он не вытянет из меня ни слова!

Штуммер небрежно махнул рукой, показывая, что Камышинский может убираться вон.

Старик тяжело встал, закашлялся и, резко повернувшись, быстро направился к двери.

Встала и Тоня.

— Теперь и мне можно идти? — спросила она, чувствуя, что больше не в силах здесь оставаться.

Штуммер слишком напоминал ей Фолькенеца — та же обманчивая изысканность манер, прикрывающая жестокое лицемерие. А что, если бросить ему в лицо, что ей известно подлинное имя доносчика? Пусть не думает, что перед ним наивная девчонка!.. Шальная мысль!.. Тоня тут же справилась с собой. Нет, нет, ни одного лишнего слова.

От Штуммера не ускользнула перемена в ее настроении, но он был далек от подозрения, что эта худенькая девушка знает больше, чем он этого хочет.

— Да, фрейлейн, — проговорил он, — я понимаю ваше состояние. Жить нелегко. Очень нелегко! Особенно вам, совсем еще юной. Но я сделаю все, чтобы оградить вас от опасностей. Поверьте, поручение, которое мы вам даем, связано с совсем небольшим риском. Вы очень недолго будете связной между Коротковым и теми, с кем он действует. А потом мы поможем вам уехать из Одессы. В мире есть уголки и получше. Австрийские Альпы, например! Я родился у их подножия… Вы когда-нибудь держали в руках букет эдельвейсов? Нет? Они растут в горах… Я и сам устал от этой войны, — вдруг сказал он, но тут же словно спохватился и вернулся к делу. — Запомните, пожалуйста: завтра утром вы отправитесь в Люстдорф, разыщете дом Мирона Стороженко… Этот дом всем известен. Отсчитаете от него в сторону моря еще четыре дома и войдете в пятый. У того, кто вам откроет, спросите: «Можно ли купить ставриду?» Вам должны ответить: «Ставриды нет, но есть бычки». После этого вы скажете, что пришли от Лугового, район, где можно перебраться к партизанам, выбран. Нужны два надежных человека, по возможности минеры. Вы должны задержаться в этом домике хоть несколько часов, послушать разговоры и, вернувшись, все мне рассказать… Дело, как видите, довольно несложное. А для того чтобы свести риск к минимуму, я установлю за домом наблюдение. Если ваша жизнь подвергнется хоть малейшей опасности, мои люди моментально придут на помощь.

— Но почему же нельзя просто арестовать Короткова? — искренне удивилась Тоня.

— О! Это была бы грубая ошибка! Нам нужно схватить их всех вместе. Не скрою, фрейлейн, мы не знаем, кто такой этот Луговой. Арестованная, оказывается, тоже его не знает. Приказ она получила через так называемый «почтовый ящик». У них неплохая конспирация!

— Значит, вы не знаете, что они замышляют?

— В том-то и дело! Мы не знаем ни места, ни времени. Нам неизвестен человек, скрывающийся под фамилией Луговой. По наведенным справкам, среди служащих железной дороги человека с такой фамилией не было и нет. Поэтому мы не торопимся с арестом Короткова — хотим выявить всю его группу. Вам все понятно, фрейлейн?

— Да, все…

— С вами легко работать. Теперь я понимаю, почему вам удалось спасти Петреску.

Штуммер подошел к несгораемому шкафу и, щелкнув ключиком, раскрыл массивную дверцу. Тоня подумала, что сейчас он предложит ей деньги, но он достал небольшой бланк, долго заполнял многочисленные его графы, а затем протянул бумагу через стол Тоне:

— Поставьте внизу свою подпись, фрейлейн. Никто, кроме меня и еще одного-двух человек, не будет посвящен в вашу тайну.

Бланк лежал перед ней на столе, а Штуммер, раскрыв папку с бумагами, занялся своими делами.

Тишина! Если смотреть в небо, то кажется, что весь мир щедро залит солнцем и в нем нет ни смерти, ни горя, ни предательства. Мерно шумят морские волны, а в сквере ждет ее…

Она внезапно вспомнила памятник Дюку… Окровавленную голову Андрея… Но что же это они сделали с Камышинским? Ведь подпольщики доверяли ему. Он был честным. Почему же его оставило мужество, когда он оказался в этой комнате? Нет, все же быстро соглашаться не следует. Пусть он видит, что она не так уж покладиста.