Нефритовый тигр - Сутямова Александра

– Конечно, я же мужчина! – если бы у парнишки был виден его павлиний хвост, в этот момент он раскрылся бы ещё сильнее.

Когда мужчины ушли, хозяйка дома обратилась к Соне:

– Помнишь, я обещалась отправить письма? Я послала их своим знакомым и родным в разные города и ждала ответы до последнего, прежде чем прийти к тебе.

– Вижу, ответы безрадостны? – Сона судила по виноватому выражению лица Аи.

– Мальчика с именем Ху Цзы из знатной семьи никто не знает.

– Остаётся только одна надежда – тот человек из гуншэ.

– Что же твои друзья?

– Они мне не помогут.

– Возможно, в моих силах сделать для тебя что-то ещё?

– Если могу просить вашего разрешения остаться в доме ещё на короткое время как работник. Мой мешочек пуст, и, если я решусь на странствие, мне понадобятся монеты на первое время. Не найду Ху Цзы здесь – отправлюсь дальше.

– Да, конечно! Не беспокойся, Ан Ан, ты можешь оставаться, сколько посчитаешь необходимым. Плату брать не стану.

– Обещаю, что не злоупотреблю твоей добротой, – Сона продемонстрировала свою благодарность уже хорошо выученным поклоном.

Наступил канун дня Духа миролюбивого Нин Яна. С вечера в городе начались гуляния. Народ в причудливых нарядах собирался в хороводы, вытанцовывая на площади в такт распеваемым песням кольца, от большего к меньшему. Массовый хор под традиционные музыкальные инструменты выглядел впечатляюще. Это была забава для деревенских, утомлённых бесконечным трудом, жизненными тяготами и войнами и пришедших со всех окрестных деревень помолиться за мир в Царстве. Горожане же предпочитали выступления уличных актёров, показываемые на торговых улицах, где предприимчивые бизнесмены сразу же разместили множество временных прилавков с традиционными сладостями, едой, забавами и безделушками. Сона впервые увидела китайскую оперу. Хотя правильно ли теперь называть её китайской?

Множество людей, как богатых, так и бедных, разодетых в самые лучшие свои одежды, собрались возле высокой многоярусной сцены. На нижних её ступенях располагались музыканты. По улице разливались успокаивающие звуки флейты, к которым чуть позже присоединились утонченные ноты гучжэн[174] и гуцинь[175], зазвучали струны эрху[176]. В свете зажжённых уличных фонарей появился женский силуэт. Богатые одежды с символической вышивкой, сложная громоздкая причёска с вплетёнными в волосы заколками, брошами и венцом, яркий макияж: белая пудра, чёрные, как уголь, широкие брови и маленький красный ротик. На Юге такой макияж был эталоном женской красоты, и наносила его каждая первая модница равнин. Сегодня на свою красоту не скупились даже служанки и крестьянки, долго копившие на белила и наряд.

Причиной тому была традиция сватовства. Нечасто девушки и юноши могли выйти из дома: одних не пускали, другие были слишком для этого заняты. И вот, в дни праздников, им дозволялось себя показать и на людей посмотреть. Как правило, в этот день можно было найти себе жениха или невесту, для чего вся молодёжь собиралась у реки, дабы загадать для себя суженного или суженную. Там и встречались. К реке ушли и рабыни с девочками, а также мечтательная Ми Лу и уже взрослый для всего этого Чжу Жу. Аи с Маном отправились следом, как матроны, следившие за сохранностью чести молодых. Сона же осталась слушать музыкантов. Сейчас ей не хотелось думать о возможном будущем, только закрыться ото всех и побыть в одиночестве.

Песня искусной актрисы о бабочке, что пытается найти дорогу домой, была сейчас ближе всего. Женщина на сцене выписывала плавные, отточенные многими годами практики, фигуры. Каждое её движение что-то значило. Их смысл Сона не понимала, но точно чувствовала, что актриса с красными точками на щеках поёт о ней. Её голос заставлял девушку плакать.

Трогательная песня закончилась, и Сона решила покинуть праздник: нужно убежать от чуждого ей веселья.

Дома было тихо. Сона чувствовала, что сегодня ей уснуть не удастся, поэтому села на скамью в главном зале и налила себе ароматный чай, вода для которого стояла на горячих камнях, ожидая скорого прибытия празднующих домочадцев. Несмотря на жару, ей хотелось согреться.

«Все дороги ведут только к шпиону востока. Знает ли он Ху Цзы, или тот парень имел в виду, что они не будут мешать мне его искать? «Монах» правда его знакомый? Или это был предлог задержать меня в городе? И зачем меня задерживать?» – раздумья Соны прервала тень миниатюрной рабыни по имени Чюэ[177], скользнувшая вниз по лестнице в сторону двора. Сона не обратила бы на неё особого внимания, если бы ни спускающийся вслед за ней из хозяйских комнат Жу, направившийся к выходу. Для обоих сидевшая в темноте наблюдатель осталась незамеченной.

Безусловно, двойных смыслов быть не могло. Рабыня и хозяин уединились в его комнате ночью, пока дома никого не было. Но принуждал ли он её? Жу? Нет, он парень добрый… Хотя она же рабыня – даже если пойдёт добровольно, желает ли сама этого? Сона решила догнать девушку, чтобы расспросить, нужна ли ей помощь, но та уже успела скрыться в комнате слуг, где мирно спала старшая служанка, оставшаяся караулить дом.

Утром Сона направилась в сторону купальни, в закутке позади которой служанки развешивали выстиранные женские срамные тряпицы. Госпожи и мужчины сюда не заходили, поэтому Сона могла не беспокоиться о том, что их кто-то прервёт или услышит.

– Госпожа, зачем вы здесь? Благородной девушке не нужно находиться в таком месте, позовите, и я к вам приду! – рабыня чувствовала себя виноватой за то, что госпоже пришлось самостоятельно разыскивать её в столь неподобающем для свободной и знатной женщины месте.

– Чюэ, всё ли у тебя хорошо? Есть ли кто-то, кто посмел тебя обидеть?

– Нет, госпожа, – служанка сжалась ещё больше.

– Если тебе нужна чья-то защита, можешь прийти ко мне.

– Благодарю вас, госпожа, – недоумевала Чюэ, девочка лет пятнадцати, миниатюрная, с большими глазами и двумя невероятно густыми косичками.

– Где носит эту паршивку? Чюэ! Чюэ! – послышалось из дома. Юную рабыню звала старшая служанка – громогласная и строгая Пао[178]. Ей не было и тридцати, но по нормам эпохи замуж ей выходить было уже поздно. Однако возраст давал ей иную привилегию – статус. Будучи рабыней, она всё же была свободнее остальных, ведь не только исполняла приказы хозяев, но и имела право приказывать сама.

– Простите, – быстро поклонилась большеглазая Чюэ и побежала к старшей. Та указала ей на комнату служанок, в которой обе закрылись, предварительно выгнав всех «прохлаждающихся».

Немного выждав, Сона последовала за служанками. Кто знает, за что старшая решила отчитать девчонку? За плохо выстиранное бельё? За связь с хозяином? Или за то, что та хотела пожаловаться на господина постороннему человеку?

– Он тебя не принуждал?

– Нет, цзя[179].

– Ты его соблазнила? – Голос наставницы стал строже.

– Как я могла бы, госпожа![180] – испуганно и обиженно недоумевала Чюэ.

Старшая смягчилась:

– Знаю, я, знаю… И тебя знаю, и господина знаю… Молодой он… Потерпи немного, подучи опыту, скоро женить его надо.

– Госпожа, я… – девушка явно устыдилась. То ли своего проступка, то ли слишком откровенного разговора.

– Наказывать не буду, и госпожа не будет, знает она. Но учти, нести от хозяина тебе никто не позволит. Сама себя береги, сходи к травнице. А потом, когда женят хозяина, и тебя замуж выдам, хочешь за Лао? Он молодой, крепкий.

– Господин клялся, что меня любит…

– Не думай даже. Глупенькая ты ещё, не знаешь, о чём говоришь! Как может господин рабыню любить?! Я-то Мэй язык поукорочу, чтоб небылицы не рассказывала! А то выдумает, а ты и слушаешь! Смотри, при госпоже не скажи!

Младшая служанка заплакала. Старшая прижала её к себе по-матерински, положила подбородок на голову и стала растирать плачущей руки:

– Вэйхунчи[181] у господина уже есть. Три года было ему, когда старший господин породнился[182] с семьёй Лю[183]. Ждали, покуда маленькой госпоже сто дней не исполнится, чтоб несчастья избежать и на семью проклятье вдовца не накликать, так сразу и помолвили. Ждут теперь, как и ей четырнадцать будет. Ты живи, дочка, цвети и люби, госпожа не возбраняет… Только помни, что временно это, и потом уже с мужем в согласии жить будешь. А пока цвети и сгорай.