Костер - Константин Федин

— Подумать только! — опять, но уже печально воскликнул Гривнин. — В такое утро где-то там в Белоруссии…

Он оборвал себя, схватил под руку Евгению Викторовну, потянул ее за собой, враскачку шагая.

— Идем, старуха, на плотину, смотреть восход!

Распрощавшись, Нелидов пошел было за Гривниными, но вернулся.

— Я тебе хотел сказать, Александр. Выкопай у меня осенью мичуринки. Пересади себе… Какие полюбятся.

Он говорил торопясь, нетвердым голосом, будто ему было неловко.

— Брось, к черту! Вернешься, позовешь меня чай пить с вареньем из твоего пепин-шафрана, — сказал Пастухов.

Лохматые брови Нелидова поднялись высоко, он сорвал пенсне с переносья и глазами, необычно большими для постоянного его близорукого прищура и вспыхнувшими отсветом теплого востока, смотрел через голову Пастухова.

— А наша возьмет верх, — сказал он новым, задорным голосом забияки и прищуренно впился взглядом в глаза Пастухова.

— Дождаться бы, — помолчав, ответил Пастухов.

— Дождаться — не штука. А вот добиться! — сказал Нелидов, мотнув головой, словно откидывая со лба волосы (он стригся коротко), быстро пошел догонять Гривниных.

Пастухов с женой немного поглядели ему вслед.

— А ведь все может быть! — пробормотал Александр Владимирович.

Они возвратились в сад, он поднял с земли слегу запереть ворота. Где-то на деревенской стороне зазвучала и сразу оборвалась негромкая песня: молодежь, наверно, догуливала проводы товарищей.

— Что может быть?

— Может быть, мы видели Леонтия последний раз.

— Типун тебе на язык, — сказала Юлия Павловна и неохотно улыбнулась.

Вдруг обычным своим жестом она зажала ладонями виски.

— Шурик, милый! Ты должен… Ты просто меня прибьешь! Она и правда пугливо покосилась на слегу, которую он заносил одним концом кверху, чтобы сунуть в железную скобу на верее ворот.

— Что такое? — спросил он безучастно.

— Ты прости. Я совершенно позабыла, с этими гостями… за разговорами…

— Ну, что, что? — повторил он, с ленивым усилием тыча засовом и все не попадая в скобу.

— Ты не поверишь, — говорила Юлия Павловна, стараясь заглянуть в лицо мужу, — такая неожиданность! Сегодня поутру приходит вдруг Алеша…

Пастухов повернул к ней голову, помычал и застыл, продолжая неудобно держать на весу тяжелую слегу.

— Алеша, да, да, — подтвердила она, хотя было ясно, что он сразу понял, о ком она говорит.

— Ну?

— Ну… и так как он был проездом и не мог тебя дожидаться…

— Я вижу, не мог дожидаться, — перебил он. — Но ты, наверно, и не просила, чтобы он дожидался?

— То есть, как не просила? — сказала Юлия Павловна обиженно.

Пастухов досадливо бросил слегу наземь и огляделся с таким удивлением, словно не мог понять, как он попал в это место, в этот час и почему возится с этой дурацкой слегой.

— Он по какому-нибудь делу?

— Не представляю себе. Ему, вероятно, гордость не позволила высказаться, — проговорила Юлия Павловна свысока. — Он оставил записку. Пойдем, она у тебя на столе. И, пожалуйста, не сердись.

— Нет, — ответил он, — я посижу в саду. Брось записку в окно.

— Я принесу, — сказала она опять обиженно и деловитыми шажками пошла к дому.

Пастухов запер ворота, отряхнул руки, медля и останавливаясь, двинулся к скамейке под жимолостью.

Стояла нетронутая тишина, которая предшествует первым птичьим голосам. Уже все прояснилось, но сон вокруг еще длился, и холодок нет-нет пробегал по спине, сообщая телу Пастухова свежесть росной земли. Он поднял воротник пиджака, сел. Явился спросонья Чарли, несмело переставляя лапы, то вскидывая на хозяина, то виновато опуская глаза.

— Совести нет, дурак, — сказал Пастухов.

Чарли поблагодарил, потянулся передними лапами, поджимая хвост, потом задними; вытягивая кверху морду, зевнул и — оживленный — бросился по дорожке навстречу Юлии Павловне.

— Ты здесь? — спросила Юлия Павловна, издалека хорошо видя мужа, но все-таки вертлявыми движениями показывая, что ей трудно разглядеть за кустами, где он.

— Ты не простудишься? — сказала она и поплотнее укутала его шею поднятым воротником, садясь рядом.

Он молча взял у нее записку. Алексей писал: «Я проездом в Ленинград и, как приеду, наверно, буду мобилизован. Извини, что обращаюсь к тебе. Но ничего нельзя предвидеть. И я хлопочу не о себе. В случае мать лишится моей помощи, прошу тебя поддержать ее. Это единственная моя просьба. Перед уходом в армию я матери скажу, что оставил тебе эту записку».

— Он пишет — был проездом. Откуда?

— Он не сказал.

— Ты спросила?

— Но, я говорю, он пробыл всего несколько минут, — как будто дивясь нежеланию ее понять, ответила Юлия Павловна, но тут же сменила удивление опять на заботу: — У тебя неприятности?

— Время приятностей прошло, — сказал Пастухов раздраженно. — Ты так с ним ни о чем и не говорила?

— Я его все время оставляла, а он отказывался, боялся, наверно, опоздать к поезду. Я даже угощала его кулебякой, а он…

— Даже? — усмехнулся Александр Владимирович.

— По-твоему, я должна была умолять его на коленях? — громче сказала Юлия Павловна.

— По-моему, надо было, как я приехал, сказать, что он был.

— Ну, Шурик, ты же можешь понять, что я запамятовала! — протянула она с плаксивым выражением покорности и просьбы больше ее не мучить.

— Я съездил бы на вокзал повидаться. Поезда уходят поздно вечером.

— Но ты говоришь, извини, невероятные глупости! А гости?

— Это ты говоришь глупости. Алексей уходит на войну, — сказал он, значительно разделив слово от слова.

— Ужасно, — шепотом сказала она и поежилась. — Мне холодно.

Она вновь запахнула ему воротник, поцеловала его и поднялась.

— Мы поговорим в комнате. Не сиди долго. У меня зуб на зуб не попадает.

Она обхватила свои голые плечи крест-накрест кистями рук и побежала.

Александр Владимирович не только не сомневался теперь, что Юлии Павловне известно было содержание записки, но уверился также, что она вовсе не позабыла о приходе Алеши. Ей, как всегда, было неприятно напоминать ему об Асе, он это знал по прошлому. Но избежать напоминания она не могла, потому что скрыть приезд Алеши было нельзя, — она только оттянула передачу записки, может быть, действительно для того, чтобы Александр Владимирович не вздумал разыскивать сына на вокзале.

Когда он уверился в этом, лживость Юлии Павловны подняла и раньше знакомую ему неприязнь к ней, а эта неприязнь обратилась в подобие симпатии к прежней семье, — ему сделалось почти стыдно перед Алешей и Асей, чего он давно не испытывал. И чем он больше раздражался, думая о Юлии Павловне, тем сочувственнее начинал думать об Асе.

После шума и болтовни с гостями, в тихой чистоте утра чувства его постепенно собрались. Из возбуждения и рассеяния он перешел к сосредоточенности и заново увидел памятью свой разрыв с семьей так ясно, как глаза его видели каждый лист в саду и всякую замершую травичку в эти минуты восхода.

Это не были воспоминания, какие складно рассказываются самому себе в момент спокойной задумчивости. Это были нестройные куски картин без всякой последовательности, но отчетливые, вызывавшие беспокойную работу души, то очень далекие, то недавние, которым делалось теснее и теснее в памяти. Он будто глядел на свое прошедшее со стороны, а глаза его не переставали удивляться прелести утреннего сада, и у него росло ощущение прекрасной простоты этого мира рядом с уродством того, о чем он думал…

За всяким воспоминанием, как бы нестройно оно ни было, стоит логика события, оживляемого памятью, подобно тому, как за видимой суетою улицы стоит разум человеческих дел, порожденных городской жизнью.

Пастухов вспомнил себя в двух смежных комнатах Юлии Павловны, где она жила со своей двоюродной сестрой лет семь назад. Он зашел к ней после театра, где они случайно встретились, еще мало знакомые, и он предложил проводить ее. По пути их застиг дождь. Она настояла, чтобы он переждал непогоду в ее квартире. Кузины, как называла Юлия Павловна сестру, не было дома. Она заставила его снять сырой пиджак и пошла приготовить кофе. Явилась она переодетой в белое кимоно, шитое маркими цветами, и стала собирать на стол, все время запахивая на себе непослушную просторную одежду.

Они выпили кофе с остатками хорошего коньяку, которые обнаружились в буфетике, много смеялись, и Юлия Павловна, оживленная тем, что почти беспричинный смех нравится Пастухову, не переставала жестикулировать, вскользь подбирая с висков рассыпавшиеся прядки волос. Это была не экзальтация, а только непринужденность, и казалось естественным, что она, смеясь, вдруг высоко подняла локти, переплела пальцы на голове и так подержала руки несколько мгновений. Но в одно из этих мгновений он заметил, что она уловила его взгляд, остановленный на ней, когда ее широкий рукав кимоно скатился на плечо и раскрыл белый бок с темной ямкой подмышки. Она уловила взгляд и не сразу опустила руки, и он понял ее готовность продолжать начатую игру. Спустя недолго она повторила жест, будто подтверждая, что он верно понят — и да, она готова.