Вне закона - Овидий Горчаков

А Полевой уже строил отряд. Левофланговым стоял Боровик...

Вон Котиковы, отец и сын...

— Мы отомстим! — страстно говорил комиссар перед строем ветринских партизан.

Куда девалась его сухость! — Самым страшным оружием вас вооружили сами фашисты

— ненавистью! Кровь за кровь, челюсть за зуб!..

Полевой начал первое занятие с молодым отрядом по боевой подготовке, а я шел обратно на Городище, раздумывая над услышанным... Дирлевангер, Дирлевангер...

Штурмбаннфюрер Рихтер отомстил за убийство майора Заала, но отомстил не нам, а мирным жителям Ветринки. Каратели ворвались в поселок, согнали всех жителей, рабочих, их детей и жен у разрушенного стеклозавода, под страхом смерти требовали, чтобы народ выдал гестаповцам семьи партизан. Народ молчал. Тогда каратели отобрали десять парней, десять молодых мужчин, самых видных и здоровых, бросили в машину, отвезли на опушку леса. Там их заставили голыми руками рыть яму, а потом выламывали им руки и ноги, штыками выкалывали глаза, кинжалами вырезали звезды на теле...

Вспомнился мне почему-то киоск «Мороженое» на площади в осиротевшей Ветринке. Так недавно мои сверстники — ветринские Вити, Вовы, Алеси и Лиды — покупали в том киоске мороженое. В круглых вафлях, на которых по воле некоего доброго, любящего мальчишек и девчонок волшебника красовались отштампованные имена — твое имя и имена твоих друзей и подруг, Витя и Вова, Алеся и Лида. А теперь стоит этот обшарпанный киоск как памятник нашему детству, а Вити и Вовы лежат, замученные до смерти, в яме на опушке леса...

Вечером того дня, когда ушел от нас комиссар Полевой, Самсонов, уже забыв о проигранной Полевому партии, возбужденный, довольный, разоткровенничался с нами, десантниками, перед отъездом на операцию.

— Пусть этот говорун занимается партпросвещением в этом «цивильном» отряде, а нам не мешает фашистов бить. Созданные нами отряды я буду держать в строгом подчинении. Теперь у меня три отряда — целая бригада! Лучших людей я оставил в основном отряде, а всякие Шевцовы нам ни к чему. Безопасности ради я разбил по отрядам группы Богомаза, Курпоченко, вейновцев... Все идет отлично! Ей-богу, не думал я, вылетая из Москвы, что мы с вами такие дела за какие-нибудь три недельки провернем!.. А Ветринский отряд, мне доложили, сильно пополнился после немецких зверств. Гром не грянет — мужик не перекрестится. Этот Дирлевангер работает на нас.

Правда, пора подобных откровенных бесед, по-видимому, миновала. В Москве Самсонов был прост, покладист, чуть не запанибрата с рядовыми десантниками, много шутил и смеялся. Теперь он почти не заговаривает с нами, рядовыми десантниками, не впускает в штабной шалаш, обходится без нашей помощи. «Бросьте эти разговоры о комсомольской организации,—  сказал он нам однажды. — Ваше дело — показывать пример в бою, образцово выполнять мои приказы, и только. Сейчас не до собраний. Каждому овощу свое время. Мы с новым комиссаром обойдемся и без советчиков».

Новым комиссаром Самсонов назначил на смех партизанам Хачинского леса, бывшего запевалу в полковом хоре и бывшего нашего отрядного писаря и поэта Борьку Перцова. Все повторяли слова Серафима Жарикова, отрядного балагура и остряка:

«Капитан, видно, решил, что ума у него на двоих хватит — на себя и на комиссара!» Богомаз — это известно всем — считает удаление Полевого из основного отряда большой ошибкой. Десантники ропщут: для них не секрет, что, попав в быховский лагерь военнопленных, Перцов от партбилета один только листок сохранил, а бежав из лагеря, всю зиму прожил в приймаках. Какой из него комиссар!

«Не в том дело,—  поправляли нас партизаны,—  что Перцов военнопленный, приймак. В этом он не виноват, да и позорного в этом ничего нет. Другое дело — трус он и тряпка. Из лагеря бежал — жизнь спасал, в партизаны бежал — тоже жизнь спасал...»

Пулеметчик Саша Покатило рассказал нам, что когда Аксеныч договорился с восемнадцатью окруженцами и беглецами из «дулагов» выйти в лес из села Смолицы, Перцов не явился на пункт сбора и прятался от своих товарищей. Полевой в тот же день привел вооруженную группу из Добужи, группы объединились, начали действовать, примкнули к Самсонову; село Смолица стало партизанским селом. Только тогда, уже на Городище, явился с повинной головой Перцов. «Эх ты! А еще член партии!» — укорял его Аксеныч. Полевой обвинил Перцова в измене партийному и военному долгу в самое тяжкое для страны время. «Тебя надо исключить из партии! — заявил он Перцову. — Порвать последний листок твоего партбилета!» Аксеныч и его ребята все же «пожалели человека», приняли Перцова в отряд, дали ему возможность искупить свою вину. И вдруг этот человек становится нашим комиссаром!..

— А капитан знает об этом? — спросил я Сашу Покатило.

— Факт, знает,—  хмуро ответил пулеметчик,—  а комиссаром он все-таки назначил это чучело огородное. Ну да ладно — могло быть и хуже, Борька — хлопец тихий, скромный, безвредный и мухи не обидит.

По случаю внезапного производства Борька-комиссар, как с обидной фамильярностью прозвали его хачинцы, обзавелся комсоставским обмундированием, хромовыми сапогами, ремнем с портупеей и медной звездой на пряжке. Очень скоро этот «тихий и скромный хлопец» стал покрикивать на новичков, на хозяйственников Блатова, на повара и на водовоза Боровика. Все это, разумеется, настроило отряд против Перцова, даже стихи его разонравились. «Бумагомаратель! Стихоплет! Понабрался уже фанаберии. Только писарем ему и быть!» — чуть не в глаза ругают они Перцова.

— Это какая-то особая порода людей у нас в мирное время народилась,—  с раздражением говорил мне разведчик Николай Самарин, друг Богомаза. — Именно в

«мирное» — в революцию, в гражданскую войну их, верно, не очень тянуло-то к нам. Бездарь непролазная, рвачи скрытые, но говоруны, горлопаны, всюду-то они пролезут, всюду пристроятся под видом активистов, общественников пламенных и твердокаменных. Хлебом не корми, дай только речь сказать. И треплют и чешут языком, в грудь кулаком колотят, в президиум, в комитеты всякие да бюро норовят протиснуться. Настоящей работы от них не дождешься, нет — они только призывают, мобилизовывают, сыпят лозунгами и цитатами, но уж больно это народец удобный для начальства. Не успеешь опомниться, как, глядь, такой чинодрал уже больших высот достиг. Вот и Перцов. Сразу скумекал, что перечить капитану опасно, нужно только поддакивать, создавать видимость работы да держать в порядке штабные бумаги.

— Но как же капитан наш не раскусил его! — сетовал я. — Ведь умный же человек!

Орденоносец!

— Да, умный-то умный! Даже орденоносец! — сказал он с усмешкой. — Сразу понял, что за член партии Борька Перцов. Только такой его устраивает. Капитан такой умный, что мы уже больше не собираемся под царь-дубом, не принимаем на общем собрании каждого добровольца. Все делает сам капитан. Всех забрал в кулак. Мы с Богомазом спросили у него, почему он перестал проводить эти собрания, а он ответил: «Ни к чему сейчас митинговщина!» Точка. Теперь к нему и подступу нет...

— По-моему,—  сказал я нерешительно Самарину,—  нельзя все-таки так говорить о командире, особенно за глаза...

Самарин замолчал, отошел от меня.

Штаб живет своей отдельной жизнью. Партизаны с любопытством косятся на командирский шалаш, где бесшумно и гладко после ухода Полевого работает штабная машина, где идут под прикрытием толстого слоя сосновых лап секретные совещания. Правом свободного доступа в запретный шалаш пользуются у нас немногие: хозяин рации Иванов, командиры Токарев, Гущин, Богданов, Ефимов, которого Самсонов постоянно обыгрывает в шахматы, из десантников — один лишь Кухарченко. Василия Бокова. своего опального заместителя, Самсонов отослал с глаз долой за Проню, связным к десантникам Чернышевича.

— Я больше не считаю себя заместителем Самсонова,—  хмуро заявил перед отъездом Боков десантникам. — Слагаю ответственность. Самсонов не хочет считаться со мной. Я был против этой комедии с командирскими званиями, не понимаю, почему мы должны обманывать товарищей, не понимаю, почему Самсонов устыдился звания политрука. Я был против принятия в отряд Ефимова, а Самсонов говорит, что за одного битого двух небитых дают, и назло мне Ефимова моим помощником назначил. Я был против нарушения указания «Центра»,—  зачем нам обрастать людьми? — а командир для виду отделил уже два отряда, но продолжает руководить ими, держит курс на создание большого соединения...

Десантники не согласились с Боковым. «Наша группа,—  резонно заявила Надя,—  никогда б не смогла сама по себе провести такую большую работу. Никто из нас не заменил бы в разведке Богомаза». «С отрядом сподручнее и диверсиями заниматься»,—  сказал Бокову командир минеров Барашков. «И мы бы не могли устраивать такие большие и удачные засады»,—  добавил Щелкунов.