Юность, 1974-8 - журнал «Юность»

В повести Николая Жернакова «Поморские ветры» (издательство «Советская Россия») молодой рыбак Алексей Королев, рассказывая о себе, в то же время пытается узнать свое предназначение, свою правду. В этом непрерывном исповедальном монологе очень сильны и признаки диалога. Алексей обращается к отцу, ища ответ в поступках Королева-старшего, его испытывая и себя проверяя в этой долгой, напряженной беседе: «Вот и думаю: неужели я в тебя пошел характером? Если так, то где же та граница, которая разделила нашу жизнь надвое?» Почему «граница»? Почему «надвое»? Потому что Онисим Королев — сложный человек. Есть в ием нечто размашистое, удалое, напоминающее сыну о Стеньке Разине, а вместе с тем эта вольная, могучая натура дробится на мелочи, на браконьерство, пьянство, торговые незаконные обороты, на тюремный застенок, наконец. Ему отчего-то скучно, не может найти он простор своей энергии, из Алешки невольно воспитывает мазурика, подручного в своих делах. Имеет ли нравственный смысл сопоставление своей судьбы и судьбы такого человека? Да, имеет. Алексей обращает к отцу свои жгучие вопросы, потому что ощущает в нем несвершившееся, ту душевную силу, мера которой может быть присуща и ему самому. Повесть Николая Жернакова — поиск этой меры… Впрочем, иногда кажется, что Королев-младший мельче, несамостоятельнее своенравного, отчаянного Онисима, что он, как слабенький листик на крепкой ветке, за которую всячески стремится удержаться. Отчасти это естественно: он молод, только начинает жизнь. Да и склад его характера другой: он скорее романтик, чем реалист. Как он любит свой рыбачий промысел, свою Двину!..

Писатель ведет героя с помощью той путеводной нити, которая связывает людские судьбы, поступки и мысли. И когда не дописаны человеческие характеры, слабеет наше читательское «ощущение нити». Впрочем, нить все же крепка: герой находит себе дорогу, судьба его складывается в конце концов благополучно. Но он отнюдь не удовлетворяется внешним благополучием. Он хочет понять, как живут «хорошие люди» и как жить, не скрывая от них своей «сердцевины», как определить, где кончается личное и начинается общественное, — сгущенный гражданский смысл личного поступка. Писатель накрепко включил своего героя в ритмы непрерывной нравственной беседы; сама пульсация характера уже содержит в себе некоторый ответ…

Подвинемся, однако, южнее могучей Двины, к Вологде, с ее кремлем и поржавело-белыми куполами церквей, с часами, тихо вызванивающими на колокольне, и утицами, мирно купающимися в неширокой речке Вологде, с ее 800-летней историей, с современной разнообразной жизнью. Тут тоже писательская семья, богатая дарованиями, интересами, проблемами, поисками. Среди членов ее — Виктор Астафьев.

Повесть «Последний поклои», новые главы которой опубликовал журнал «Наш современник» (№№ 5–6 за 1974 год), писатель назвал «самой большой и неизбывной любовью». Он обозначает и жанр произведения: «моя летопись», то есть «автобиографическая летопись», когда, по сути, нет отличия между автором и лирическим героем, когда люди и места событий «выведены под своими доподлинными именами и названиями». Впрочем, «Последний поклон» менее всего походит на летопись, пунктуально и умиротворенно следующую за фактами. Это вещь страстная, требовательная, выросшая из личностного эмоционального соединения прошлого и яви. «Было» и «есть» в ней прочно соединены. Зрелый, владеющий суровым опытом жизни писатель Виктор Астафьев — и мальчик Витька, там, в Сибири, в Игарке, выселенный из родного села Овсянка вместе с семьей. Автор вглядывается: это я? Это я потерял мать, умершую так рано, а потом отца и мачеху, забывших обо мне в трудное время? Это я беспризорничал, лил сиротские слезы, воровал, дружил с хромоногим Кандыбой, в полусне, изъеденный вшами, голиком лупил вредную учителку Ронжу, сгорал от лихоманки на казенном топчане, видел, как заживо палят крыс, топчут карманников сапогами на базаре, и пришел все-таки к порогу детдома? Это я все победил, не смешав добро и зло, обострив в душе неслыханную чуткость к справедливости: «Обмялся, чуток стал, всякое слово в заболь принимаю? Это я-то маленькое существо, которое вынесло в груди своей громадную волю к жизни?.. «Удивительно! Из полублатного мальчишки, хлебнувшего горя по ноздри, вырос солдат, самоотверженно защищавший Роднну, человек с широким гражданским мышлением. Он вернулся с фронта, рассуждает так: «Я живой, я счастлив. Счастлив? Нет, нет, не хочу такого счастья, не приемлю, не могу считать себя и людей счастливыми, пока у нас под ногами будет трястись от военных громов не земля, нет, а мешок, набитый человеческими костями, и неостывшеи лавой будет клокотать кровь, готовая в любой миг захлестнуть нас красными волнами… Но я жив! Я радуюсь дарованной мне жизни, желаю вечного мира, покоя и радости не только себе, но и всем людям». Тот, пацан, думал, как бы вывернуться из очередной опасной ситуации да что завтра поесть. А этот, солдат, ощущает в руках бьющегося огромного тайменя и размышляет о таинственной природе бытия, а потом фантазия уносит его к нашим пращурам, в далекие времена, когда не было у человека иных «устремлений, кроме продления себя». У него-то появились другие стремления! Откуда? Видно, из той детской остроты ощущения справедливости и несправедливости, из способности обобщить увиденное выросло и развернулось в нем гуманистическое мироощущение. Второе, повзрослевшее «я» героя наследует у первого его лучшие качества, преобразовывая и закрепляя их.

Главная черта книги В. Астафьева — достоверность. Автор держится строгой правды. Он не добавляет мальчику Виктору выдуманных чувств и мыслей, сверхсложных переживаний. Веришь и тому, что Виктор-солдат вынес в сердце те идеи, о которых говорит писатель. Повесть «Последний поклон» пронизана глубоким доверием к тому, что воспринимает, испытывает и узнает для себя один человек. Но при этом: субъективное, страстное, личное, своя боль и радость — все это с объективным, существующим за пределами индивидуального «я». Открытие внутреннего сопрягается с открытием внешнего. Это образец по-настоящему современной реалистической прозы с ее напряженностью, драматизмом, бескомпромиссным духом исследования. Это автобиографическая летопись, примыкающая к высшему разделу литературы по имени «летопись человека»… Еще одна писательская индивидуальность, неповторимая, самобытная, никого не дублирующая.

…И еще один шаг по нашему северному маршруту: вологодская деревенька Тимониха.

Это сельцо-кроха — шесть-семь домов. Таких немало еще рядышком: Тегернха, Печиха, Лобаниха, Вахруниха. Чем выделяется среди них Тимониха? А и ничем особенно, если не принять в расчет одного обстоятельства — это родина писателя Василия Белова. Сюда время от времени наезжает он, чтобы освежиться душой, поохотиться за горбатоспинным окунищем, да и наработаться всласть. Где как не в родных местах так-то работается? Просторная изба, где он располагается, окружена плетнем и подняла высоко бревенчато-выпуклые оправы окон. Тишина тут прямо-таки ударяет в уши. Беззвучно, словно в немом кинофильме, идут в отдалении коровы. Огромный, не имеющий предела небосвод распластался тихо, как-то ненавязчиво, будто сплющивается и льнет к земле. И грустно, и беспомощно, и лирически-нежно пускает по ветру свои листья березка. Синие, сиренево-синие облака плывут-протекают над плавно бугрящейся и плавно сникающей равниной. Холмы… Они с какой-то гармонической завершенностью переливаются один в другой, пропуская у своих подножий светлую речку Сохту.

Глянешь вокруг и подумаешь: не зря-таки новую свою книгу назвал писатель «Холмы» (издательство «Современник», 1973). В книге есть и рассказ с тем же названием. Герой его, гуляя и размышляя, выходит на «крутой и зеленый холмик, огибаемый голубой озерной подковой», любуется куполом церкви средь редких белых облаков, прислушивается к жужжанию пчел. О чем же размышляет он, обретая мир и спокойствие в родных своих пенатах? «Он ощутил сейчас какое-то странное радостное и грустное чувство причастности ко всему этому и удивился: «Откуда он взялся и что значит все это? Где начало, кто дал ему жизнь тогда, ну хотя бы лет четыреста назад? Где все его предки и что значит их нет? Неужели теперь все они это и есть всего лишь он сам и два его сына? Странно, непостижимо…». Как видим, о вещах вовсе и не пустячных раздумывает он. О жизни, об истоках ее, о таинстве смерти, о людской памяти, о вечном круговороте природы, в которую вовлечен человек. Герой произносит внутренний монолог, который можно назвать лирико-философским и в некотором смысле элегическим. Почему? Да потому что в вопросах — коренных и важных для нашего героя — нет заданной категоричности. В них есть то, что с большой долей условности можно назвать сомнением о сомнении. И это чрезвычайно показательно для героев Василия Белова. Иван Африканович Дрынов из повести «Привычное дело» так именно разговаривает сам с собой, когда заплутал он в лесу и стало ему на душе ох как худо. Константин Платонович Зорин из «Плотницких рассказов» весь пронизан такими вопросами, ищет ответов на самые общие задачи жизни. И понятно, что склад мышления героев с несомненностью указывает на особенности мироощущения автора. Сама натура писателя Василия Белова требует таких именно вопросов, но и требует, чтобы задавались они от имени персонажей его произведений. Отдавая им частичку самого себя, Василий Белов остается вроде бы «в стороне», но в то же время присутствует при диалогах героя с реальной действительностью.