Зеркала - Нагиб Махфуз

— Не проработал там и года: был вынужден уйти из-за пощечины, которую я влепил пресс-атташе.

Он поступил на радио, но и оттуда должен был уйти после того, как с кем-то повздорил. Потом работал в газете «Аль-Мукаттам» до тех пор, пока не обозвал ее владельца неприличным словом, за что едва не угодил под суд. Наконец устроился в министерство, выдержав предварительно конкурс на замещение вакантной должности, о котором было объявлено в газетах. Он привык жить широко, на европейский манер, и жалованья ему не хватало. Зная два языка, Абдаррахман делал переводы для газет и журналов, для издательств, для серии «Карманная библиотека». Все гонорары тут же проживал, много денег у него уходило на воспитание единственной дочери, которую он боготворил. Квартиру они снимали на улице Фуада, 1.[80] Знакомство водили в основном с семьями европейцев — французов, итальянцев, иногда англичан. Он из кожи вон лез, чтобы удовлетворить свое пристрастие к изящной мебели, вкусной еде, тонким винам, изысканному обществу, светским разговорам.

— Европа — это душа мира, ее обитатели — ангелы, а все остальные — просто животные либо насекомые, — частенько говаривал Абдаррахман.

А однажды признался мне:

— Когда смотрю вокруг, мне становится дурно, я чувствую себя чужим среди этих несчастных, невежественных, лицемерных и раболепных чиновников. Ах, отец! Да упокоит аллах твою душу! Зачем ты проиграл в карты все состояние?

О том, что он мусульманин, говорилось лишь в его свидетельстве о рождении. Из всего, что имеет отношение к религии, он знал только имя Мухаммед, остальное его не интересовало. Вместе с тем это был человек смелый и благородный, с чувством собственного достоинства, что, впрочем, не мешало ему быть заядлым курильщиком, большим любителем выпить, страстным картежником и обжорой. Нередко после работы мы вместе шли до трамвайной остановки, что была возле его дома. Абдаррахман говорил не умолкая, а я слушал и наблюдал. Критиковал он все, что попадалось ему на глаза, поскольку оно было хуже, чем в Англии и Франции.

— Взгляни, — говорил он, — как тебе нравятся эти лавчонки? Это же не магазины, а тюремные камеры! А какая грязь на улицах в центре города! Скоро мухи потребуют признать их полноправными гражданами!..

— А что ты скажешь об этих босоногих мальчишках на площади Сулейман-паши?!

— Обрати внимание на вот эту просто уникальную сцену: арба, верблюд и автомобиль в одном караване. А все вы еще кричите: «Независимость или смерть!»

— Тебе и в самом деле нравится этот пресловутый Али Махмуд, чтец Корана?! Слепой, безобразный, вопит, как бесноватый. Сравни это с католической мессой, которая совершается под звуки вечной музыки!..

— Поверь мне, эти политические деятели, которыми ты так восхищаешься, в подметки не годятся любому желторотому чиновнику из иностранного посольства…

— А миллионы грязных феллахов, зачем они живут? Почему их не заменят современными сельскохозяйственными машинами?!

— Лучшее, что создала египетская цивилизация, — гашиш. И все же рядом с виски он ничто!..

— Тебе и вправду нравятся эти писатели? Уверяю тебя, в других странах их сочли бы просто безграмотными…

— Извини меня, но я плюю на всех твоих обожаемых лидеров, писателей и певцов…

— Знаешь ли ты, что было величайшим благом, ниспосланным нам? Европейский колониализм. Грядущие поколения будут чтить его так же, как пророка…

— Ничто не злит меня так, как то, что вы к месту и не к месту твердите о справедливости Омара, хитроумии Муавии, военном таланте Халида[81]. Омар — нищий, Муавия — шарлатан, а Халид — обыкновенный хулиган, на которого не нашлось управы…

— Египетская женщина — единственное существо, достойное уважения. Настоящая львица. Если б ей дали больше свободы, она бы осчастливила этот народ, заслуживающий истребления…

— Не лучше было бы для человечества, если бы европейцы расселились по всей планете и уничтожили остальные народы?!

Патетические излияния Абдаррахмана, обычно сопровождаемые добродушным смехом, вовсе не свидетельствовали об озлобленности, не отражали они и его подлинных мыслей — просто его раздражало все, что оказывалось в поле зрения. Ведь если б ему встретился человек, который стал бы до исступления доказывать превосходство Европы, то Абдаррахман тут же превратился бы в яростного защитника Востока. Он был спорщиком по натуре. Если я говорил «сладко», он заявлял «горько». Главное — сказать что-то наперекор. Искренним он был только в чувствах, которые испытывал к своей обожаемой дочери. Он подробно рассказывал о самых незначительных эпизодах ее жизни как о событиях наиважнейшего значения, а бездумная болтовня девочки в его передаче превращалась в перлы мудрости. Он излагал нам ее суждения, частенько сам их придумывая, по всем мировым вопросам, восторгался ее необычайно широкими познаниями, которых вряд ли можно было ожидать от столь юной особы. Я всегда опасался, что когда-нибудь он придет в столкновение с сильной и опасной личностью вроде Адли аль-Муаззина или Шарары ан-Наххаля, но рост Абдаррахмана придавал ему настолько импозантный вид, что внушал уважение даже высокопоставленным чиновникам. Да и сам он, памятуя о неприятных историях, происшедших в посольстве, на радио и в редакции газеты, по возможности избегал общества влиятельных особ.

— Будь проклят тот день, — говорил он мне, — когда мы научились пресмыкаться перед подлецами. Да избавит тебя от этого аллах, моя доченька!

Я пригласил его как-то в кафе «Аль-Фишауи» и познакомил кое с кем из моих друзей: Гаафаром, Редой Хаммадой, Шаарауи аль-Фаххамом. Ему понравилось место наших обычных встреч, пришлись по душе и новые знакомые. На похоронах Шаарауи и Гаафара он рыдал, как ребенок.

Как ни крепка была наша дружба, но и мне пришлось испытать на себе его гнев. Однажды я наткнулся в газете на страницу, посвященную памяти Саламы Хигази[82]. Прочитав отрывок, я с радостью сказал Аббасу Фавзи:

— Знаешь, что сказал Верди о Саламе Хигази? Если бы Салама родился в Италии, он затмил бы его, то есть самого Верди.

И тут Абдаррахман отшвырнул книгу и громовым голосом закричал:

— Что за чушь! Ты что, готов поверить любому слову, которое напишут в газете эти подонки? Кто такой Салама Хигази? Да у любого мусорщика во Франции голос лучше, чем у него. Но уж таковы вы, египтяне. Как вы любите тешить себя громкими словами: «Звезда Востока!», «Певец королей и эмиров!», «Королева пения!», «Владыка сцены!», «Если б я не был египтянином, то мечтал бы им стать!» Да уж лучше стать ослом! По крайней мере хоть бы какая-нибудь польза была! Чтоб вам сгинуть всем, вам и вашей стране!

В 1950 году Абдаррахман выдал свою ненаглядную дочь за чиновника из Народного банка. Свадьбу праздновали в «Оберж де пирамид». Абдаррахман был на седьмом небе от счастья, и все мы радовались за него. А через два года, точнее, 27 января 1952 года кто-то из сослуживцев, войдя в нашу комнату, сказал:

— Да добавятся к вашей жизни дни, не прожитые Абдаррахманом Шаабаном!

Мы были потрясены, будто впервые услыхали о самом существовании смерти. Еще вчера он сидел с нами. Я проводил его после работы почти до самого дома, Мы с трудом прошли по улицам, забитым демонстрантами. Языки пламени вырывались то тут, то там из окон горящих зданий: магазинов, ресторанов, кинотеатров.

Подробности мы узнали позднее. В тот вечер Абдаррахман сидел в клубе со своими друзьями-англичанами. Туда ворвались демонстранты и перебили всех, кто там находился.

Аман Сабит

Мы с ним год или полтора учились когда-то вместе в университете. Потом его обвинили в краже тарбуша, был скандал, и ему пришлось бросить учебу. Помню, устаз Адли аль-Муаззин рассказывал мне о нем:

— Живет он со старой матерью на ее жалкую пенсию.

— Мы не можем ему помочь. А каким способным студентом он был… — с сожалением ответил я.

— Но он плохо воспитан. Помнишь, как резко спорил он с доктором Ибрагимом Аклем?

— По-моему, он куда лучше доктора Ибрагима Акля… — возразил я возмущенно.

В уме и трудолюбии Аглана Сабита я имел возможность убедиться, когда мы учились. У него были редкие способности к языкам. Помню, уже тогда он перевел несколько стихотворений Шелли и опубликовал их в журнале «Аль-Маарифа».

— Не уважай студента, — часто говорил он мне, — если он не интересуется политикой, не уважай интересующегося политикой, если он не вафдист, и не уважай вафдиста, если он не беден.

— Но ведь Саад Заглул не был бедняком, — возразил я.

— А вот Мустафа Наххас, наш лидер, он из бедных!

— Так ты считаешь, что Мустафа Наххас лучше Саада Заглула?

— Саад Заглул был гениален, а Мустафа Наххас — бескорыстен.

Уйдя из университета, он долго не мог найти работу. Получить должность без протекции было трудно. Однако одному из членов «Вафда» все же удалось устроить его в редакцию какой-то газеты переводчиком на мизерную зарплату. Около десяти лет мы с ним не встречались и вот случайно свиделись как-то в кафе «Аль-Фишауи». И были страшно рады этой случайности, посчитав ее счастливой. На мой вопрос, как идут дела, Аглаи сказал: