Калямбра - Александр Покровский

Потом «выпорол». Минера главного. В своей каюте. Это был великолепный образчик. Страниц на 200 минных «приколов». От потрясающей выносливости и исполнительности до детской непосредственности на грани тупости откровенной. Теперь не сомневаюсь в нашей беде – люди просто шизанулись. Нельзя насиловать людскую физиологию».

Когда у нас заговорят о людях? Все о «железе» и о «железе». А о людях?

Они же живые – разговаривают, смеются, встречаются, рыдают.

Письмо Люлина:

«Ни журналистам, ни кому другому не понять того, что ты раскладываешь по полочкам – как ответственный за микроклимат. Совершенно с тобой согласен. Очень благодарен судьбе и жене, когда она впервые заявила мне: «Мне нужен муж, а нашим детям – отец. Откажешься от Киева и поедешь на Камчатку – будешь там служить без нас. Мы уедем в Азию».

Для принятия решения у меня было не более двух часов».

Теперь о штурманах в море.

«Бедный мой кореш спал по 4 часа в сутки, пришел с моря в три раза похудевший, лицо черного цвета, глаза в заднице… Ужас. И сказал мне, так задушевно:

– Я шелест кальки слышать не могу…

Оказалось, что с каждой карты он делал по три копии на кальке, а это – привязать кальку к сетке, поднять берега и весь путь лодки скопировать в точности – и это минимум, а ведь наши начальники, идиоты, любят еще и «петухов пустить», чтобы красиво все было.

А «люксами» нас назвали, наверное, потому что у нас на первый взгляд чистая работенка, бумажная… карандашик… колючка… секстан… красивая линеечка… песня! Они, когда нас так называли, меня не видели, заваривающего щит якорного клюза…»

Ох уж эта материальная часть! К-3 – это установка кислородная. УРМ – углекислотный регенератор морской. Кстати, я не Кулибин. Я руками почти ничего не могу делать. Могу только писать, рисовать и лепить из пластилина. С железом возиться не люблю. Я его просто чувствую как доктор. Могу сказать, где болит. Мои мичманы на меня смотрели, как на чудака, – ни черта руками сделать не может, а с койки слез и говорит: «Только без паники. Посмотри-ка вот этот узел». У меня потому до сих пор и машины нет. Не лежит душа. Я с цветами разговариваю, с собаками, с воронами. Тут на меня напали вороны: у них птенец полетел, так они совершенно обезумели, налетали на все, что движется. Чуть затылок не продырявили. Я им лекцию прочитал о том, что не надо быть идиотами. Отстали. А с компьютером такое было: кончилось время на карточке, а мне письма надо отправить. Я ему говорю: «Ну же, давай!» – и он послал. Но один раз.

И еще я не люблю шумных сборищ – футбола, например.

А про то, как человек чувствует себя в отсеке, я еще напишу. В отсеке я по запаху неисправность находил.

Даже команду подавали: «Начхиму в первом обнюхаться!» – все на полном серьезе, никаких улыбок.

Я на лодке делал воздух. Давал по отсекам кислород, собирал углекислоту.

Мне ребята до сих пор мой воздух помнят. Я уже забываю, а они нет. «Саня, – говорят, – мы тебя за это дело жутко уважали».

А я, между прочим, и не особенно свои действия афишировал. Потому как здорово нарушал инструкцию.

По башке тут же бы настучали, если б я свои «художества» обнародовал.

Я потом и в Питер по этому поводу в институт приехал.

«Возьмите, – говорю, – у меня мое изобретение. Углекислоты по отсекам вообще не будет. Мне оно не нужно. Я в Северодвинске на порезке стою». И мне сразу в институт предложили. Перевелся, а там и перестройка, и не надо никому ничего.

Я и реактор чувствовал. Есть в его гудении тревожные нотки или нет. Там все органы чувств шли в дело. Сперва запах. Входишь в отсек, обязательно понюхай воздух. Не должно быть ничего раздражающего. Воздух на вкус попробовал – вроде норма. Потом звуки. Ничего постороннего. Теперь посиди рядом с прибором, глаза закрой – как тебе, ничего не давит? Здоровый прибор не давит. Больной – очень давит.

Я спал и знал, в каком отсеке какая группа УРМ в каком режиме работает.

С К-3 так же. Ее не зря «Катюшей» называли. Только с лаской работала. Иначе – хоть тресни. Открывай инструкцию и читай, а там – «замените предохранитель», «промойте», «смените фильтр» – да черта с два!

Пока не поздороваешься, не работает. И на разных лодках – разные машины. У каждой свой характер. Покладистый, безотказный или вздорный, заносчивый.

Такие дела.

Подводники – товар штучный. Из десяти командиров только один настоящий.

Иногда просыпаюсь и не могу понять, где я. А самый глубокий сон – это когда я спрашиваю себя при пробуждении: кто я?

Однажды на ПКЗ, я тогда лейтенантом был, заперся в каюте после обеда. Прилег в койку, лежу, не сплю, все слышу, и вдруг такая тяжесть навалилась – не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, а потом ощущаю себя висящим над собой же, лежащим. Причем тот, лежащий, воспринимается как вещь, пальто, – навязчивая неуклюжая тяжесть. Мысль – наконец-то, здорово-то как, все могу, легкий, могу лететь, радостно. Потом в дверь постучали, и я как-то вошел сам в себя. С тех пор смерти не страшусь.

Утренний рассказ моего сына: «Родился я не здесь. Далеко отсюда. В глубинах Вселенной. Иду по коридору, там еще свет впереди, а в конце его – матка. Она меня и родила. Как, впрочем, и всех остальных. Кто без слов не может – люди, кто может – животные. Я захожу в магазин: родителей выбирать. Говорю: «Мне эту маму», – мне говорят: «Тысяча долларов», – я: «Чего так дешево?» – мне отвечают: «А у нас, если добрый человек, то дешево стоит, а если злой, то дорого. Все наоборот».

Я: «А папу – этого», – мне: «Этот – две с половиной», -

«Что, злой?» – «Нет, просто дороже».

Письмо Жойдика:

«Ну и теперь о «Минске». Вообще-то 10-я ОПЭСК – это самое дебильное место службы в Приморье. Поселок Тихоокеанский (Шкотово-17), а ныне – город Фокино, ставший городом после того, как практически все корабли продали, 4-ю флотилию подводных лодок уничтожили, и все жители разъехались, – совершеннейшая клоака. Единственное кафе, где пьяные военнослужащие любых рангов снимают женщин и бьют друг другу и гражданскому населению морды, – вот и все развлечение. От Владивостока два часа на автобусе. И вот он – Техас. Еще полчаса – и залив Стрелок, бухта Разбойник, где все это хозяйство и базировалось.

Я проторчал на «Минске» месяц на корабельной практике в 1986-м году. Левый заряжающий носовой артиллерийской башни. Я там был-то раза три, а так – приборки и попытки выбраться на палубу, используя систему маркировки шпангоутов, чему я научился на исходе практики. 1 500 человек экипаж. Что-то порядка 11 палуб и двух платформы. От гиропоста до мостика идти 20 минут спокойным ходом.

Силовая установка – паровые котлы типа КВН. Как только даешь реверс – он дается, но вся установка просто выгорает. И ремонт. В «Дальзаводе» он стоял по два года, напичканный крысами, и перегораживал полбухты Золотой Рог. Высота борта – 15 метров.

Как-то был случай. Я на спасателе к нему подходил, моряка искали – упал за борт. А чего его искать? 15 метров – не шутка. Во Владивостоке пирса для него не было. Выгоняли в Амурский залив на «яшку» (якорная стоянка), там и стоял по 4 месяца подряд, глаза мозолил местным жителям.

А еще мы на нем в Северную Корею ходили… Максимальный ход – 12 узлов. Все трясется так, что предметы трудно различать.

И, тем не менее, ТАКР – тяжелый авианесущий крейсер проекта 1147.

Закончили мы переход в Приморье на утилизацию, с Камчатки в Большой Камень. Ну, в Камень очередь лет на сто, так что поставили нас в базу 4-й ФлПЛ, в бухту Павловского или, попросту, Павловск.

Приходит сначала к нам местный начальник гидрографической службы и дает указания: по прибытии ГТОшников им не препятствовать, пусть снимают что хотят, лишь акты на списание должны составляться… ну и так далее. Нам-то что? Все равно на помойку бедный пароход. Вот приходит ко мне один такой и начинает «Снегирь» курочить. А «Снегирь» у нас был в полном порядке во всех отношениях. Жалко… Но все равно же… «Давай, – говорю, – иди, курочь…» – а он мне: «Лейтенант, ты не расстраивайся! Это железо в дело пойдет! А вот что я в первой точке видел!..» – «А что такое? Это вообще о чем?» – спрашиваю. Он мне: «В первой точке (имел в виду точку якорной стоянки номер один) стоит «Минск». Знаешь? (Я кивнул – мол, еще бы!) Так вот я этот «Минск» весь на пузе прополз, наизусть знаю. А недавно нам сказали сходить на него, что-то снять из железа… Я поднялся на борт – мать честная!.. Просто корабль-призрак. Все разграблено. Все 6 столовых просто уничтожены. Кают-компания, где были и аквариумы, и ковры – нет ничего. Все разграблено, а на каком-то одиноком сломанном столе насрана куча говна. И ведь на этом корабле еще служба несется!.. Там мы брали – кто сколько унесет. Никаких актов, никаких бумажек… «Берите все, что хотите, только пароход не утащите, нам он еще пригодится…»

Я спрашиваю: «Ну, а «Новоросиийск»? Это же совсем свежий пароход по сравнению с «Минском»? С ним-то что случилось?»