У черты - Юрий Гончаров

33

В райком комсомола Антон шел по скрипучему снегу, добавленному последними метельными днями, и ему было в великое удовольствие, что наконец-таки он, хоть и вне службы, в отпуске на долечивании, но выглядит как настоящий красноармеец; приятно было чувствовать на себе ладную, добротную одежду, рождаемое ею тепло – даже в довольно ощутимый, пощипывающий, покалывающий морозец – градусов в десять ниже нуля.

Встретился такой же юный красноармеец, мальчик лицом, с косинкой в черных, узких глазах, должно быть – бурят, их много попадалось среди местного люда, четко приветствовал более высокого и более старшего на вид Антона, приложив руку к ушанке; Антон ответил ему тем же. Эта встреча и обмен приветствиями ему тоже доставили удовольствие – чувством своей причастности к армии, дружеству военных людей, давно вызывавшему в нем любовь, уважение и самый пристальный интерес. Была какая-то приятность в самом приветственном движении руки; хотелось, чтобы опять встретился какой-нибудь военный человек, повторить этот жест: пружинно взбросить руку к головному убору и так же пружинно отдернуть ее назад.

В райкоме произошло такое, чего Антон никак не ждал и не предполагал. Секретарь райкома, парень постарше Антона всего года на два, на три, в зеленой армейской гимнастерке с пустым левым рукавом до самого плеча, свернутым в рулон и подколотым английской булавкой, с живым интересом выслушал Антона, видимо, сразу же расположенный к нему его военной формой, бегло взглянул на комсомольский билет, госпитальные документы, очень почему-то оживился, пришел в радостное настроение, выскочил из-за стола и, держа Антоновы документы в руке, сказав ему: «Пошли!» – понесся куда-то из кабинета. Увлекая за собой Антона, он толкнул дверь в другую половину длинного одноэтажного здания, в которой находился райком партии, без стука распахнул обитую клеенкой дверь с табличкой: «Заведующий отделом агитации и пропаганды» и, буквально вбежав туда впереди следующего за ним Антона, громко, с торжеством в голосе, объявил:

– Алексей Степанович, вот он – кто нас выручит. Антон Черкасов, фронтовик, лежал тут у нас в госпитале, а сейчас в отпуске на три месяца. Родом из Воронежа, законченное среднее образование, студент «политеха», но сразу же призвали на фронт, комсомолец с тридцать восьмого года. Я думаю, у меня и сомнений нет – он вполне справиться!

Алексей Степаныч, завотделом, был тоже молод, постарше комсомольского секретаря лет на пять, не больше. Для партработника, к тому же заведующего отделом, это еще очень молодой возраст. Видно, и кадрами райкомов сейчас командовала война, расставляя людей в зависимости от военных обстоятельств, потребностей, приказов о мобилизации и повесток.

Кабинет был большой, прохладноватый, завотделом сидел в накинутом на плечи пальто с лисьим воротником и набивал табаком трубку, беря его из картонной коробки с надписью «Герцеговина-Флор».

Услышав, с чем вломился к нему комсомольский секретарь, Алексей Степаныч тоже просиял лицом.

– А Черкасов-то как – не возражает?

Завотделом даже прервал свое занятие, отложил в сторону трубку и обратил на Антона свой взгляд.

– Да он еще не знает, в чем дело, я ему еще не сказал. Конечно, согласится. Ведь «ЧП», как же комсомолец – да не захочет помочь?

– Вот ты как его: он к тебе на учет пришел встать, а ты его сразу в охапку! Надо же ему объяснить. Вот что, Черкасов. У нас действительно ЧП – райгазета без сотрудников осталась, выпускать некому, всех военкомат мобилизовал. Замену редактору, можно считать, мы нашли. Женщина, художница, в артели кукол работала. Но зато партийная, так что подписывать партийный орган имеет право. В журналистике не сильна, вернее сказать – для нее это китайская грамота. Но мы от нее это и не требуем. Главное, что политически подкована, партийную линию проводить сумеет. Есть в редакции наборщик, настоящий специалист. Эстонец, эвакуированный. Но по-русски говорит чисто, набирает грамотно. Печатник есть, парень молодой, тоже, должно быть, вот-вот в армию возьмут. Но пока удалось в военкомате его отстоять, иначе типография станет. А писать статьи, заметки – некому. В пятницу по графику номер должен выйти, а в редакции ни строчки. Ни передовой, ни информации по району. Такие вот печальные дела. Давай, брат, берись, никого больше нет, на тебя одного надежда.

Алексей Степанович опять взялся за трубку, примял в ней еще щепоть волокнистого табака и чиркнул зажигалкой, раскуривая. С началом войны многие перешли на трубки. Папирос в продаже нет, вертеть самокрутки из газетной бумаги и махорки как-то очень уж по-деревенски, а трубка – иное дело, трубку сам Сталин курит.

Сказать, что Антон опешил – было бы не совсем то слово, каким следовало выразить его состояние.

– Так ведь я ж никогда в газете не работал… Никакого представления не имею… – пролепетал он в сильнейшей растерянности.

– Но газеты ведь ты читаешь? Вот и представление! – сказал завотделом.

– Одно дело – просто читать, другое – быть сотрудником…

– Да чего ж хитрого! У нас ведь не «Правда», не «Труд», не «Комсомолка». Обычная маленькая районная многотиражка. Две полосы всего. На первой передовая и перепечатка сообщений Совинформбюро. На второй – местная жизнь. Советы агронома, письма земляков с фронта. Выпускается всего раз в неделю. Но газета для района нужна, в ней отражение местных событий, примеры хорошей работы, плохой, имена передовиков. Это на людей, знаешь, как действует, когда они о себе читают, о своих товарищах, знакомых…

Пуская клубами дым – это получилось у него мастерски, прямо художественно – завотделом продолжал неотрывно смотреть Антону в лицо; взгляд его покорял, подчинял Антона своему влиянию даже больше, чем слова.

– Не знаю – потяну ли…

– Возьмешься – потянешь. Как это не потянешь – законченная десятилетка за плечами. К тому же тебя райком комсомола, райком партии просят. Два райкома! Надо потянуть. Все, решено! Давай лапу – и действуй! – с дружеской грубоватостью, нарочно играя в нее для тесного и короткого контакта с Антоном, сказал завершающим тоном завотдела, и так стиснул Антону кисть руки, что у того даже хрустнули пальцы.

Сказанные им слова ожили в памяти Антона через много лет, когда тот же смысл отлился в другую форму и по всей стране зазвучал, зазвенел, как медь, чеканный лозунг: «Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть!»

34

В редакцию Антона повел комсомольский секретарь. Звали его Серафим Волков. По дороге он рассказывал историю своего ранения.

– Наша часть на самой границе стояла, в Литве. Занимались строительством дотов. Наши казармы, двор из булыжника, еще пятьсот метров – и речной берег, граница. На той стороне немцы ходят. В субботу, двадцать первого, у нас концерт самодеятельности был, пели, «Яблочко» плясали. Закончилось поздно. Разошлись по казармам, еще с час балагурили, курили, легли уже в третьем часу. А полчетвертого – грохот, снаряды прямо на дворе рвутся, булыжники во все стороны летят. Никто ничего не понимает, никаких предупреждений не было. Что делать? Одни командиры кричат: «Боевая тревога, разобрать оружие, патроны!» Мечутся все, как угорелые, одни туда, другие сюда, раненые кричат… До штаба не дозвониться, связь или перебита, или диверсанты перерезали. Наш комбат сразу сообразил, что никакая это не провокация, это самая настоящая война. Надо занимать оборону. Кроме винтовок в батальоне только пулеметы, но они на складе, склад под замком, а где ключи – сам черт не знает. Комбат приказывает: сбивай замки! Я хватаю булыган – бах по замку! А он здоровенный, его кувалдой не собьешь, купцы такие на свои амбары вешали. Еще раз – бах! А тут и меня самого по локтю… Рука и повисла. Я ее хвать правой – как плеть. На одни жилах висит…

Редакция оказалась близко, и Серафим прервал свой рассказ. Она находилась в типичном деревянном доме свежей постройки; тесанные топором бревна еще не утратили своей белизны. Рядом с крыльцом висела вывеска с названием газеты: «Сталинский клич».

Дверь пришлось с силой буквально рвать на себя – такая была она еще не «обношенная», плотно залипала в пазах. За ней был коридорчик, первая дверь налево вела в редакторский кабинет. В нем за столом с зеленым покрывалом, придавленным толстым стеклом, видела миловидная, хрупкая женщина лет тридцати пяти с темными, слегка китайского разреза глазами, одетая совсем не так, как одеваются сибирячки в разгар морозной зимы: в тонкой батистовой просвечивающей кофточке с глубоким вырезом на груди. На тонкой ее шее с синеватыми жилочками поблескивала золотая цепочка с кулончиком из зеленоватой яшмы. На пальцах тоже были украшения: на каждой руке по перстню с искорками крошечных алмазных камешков. Во всем ее облике присутствовало что-то артистическое, присущее ей от природы, родившееся вместе с нею. Перед женщиной лежал детский рисовальный альбомчик, в руках она держала цветные карандаши, а в альбомчике была нарисована детская головка – с косичками, бантиками.