Огненный всадник - Михаил Голденков

На Малом валу ядрами были сбиты туры, так что Обухович должен был оттащить с вала пушки и спешно установить на валу наполненные камнями избицы на месте сбитых туров. Кмитич предложил вновь отогнать врага неожиданной вылазкой гусар, но конная атака оказалась под большим вопросом из-за очередной проблемы: кони. Их осталось уже менее сорока. И не только потому, что при бомбардировке города граната угодила в конюшню и та загорелась, погубив нескольких коней. Уже давно закончилось все сено, и коней выводили щипать траву, растущую на стене. Однако и эта трава быстро закончилась. В крепости оставили лишь чуть более тридцати скакунов, остальных отправили за стену самим искать себе пропитание. Оставшихся же коней конюхи кормили чем могли, часто срезая для этого ветви деревьев. Поэтому вылазку пришлось делать силами сотни пеших бердышников. Кмитич облачился в доспехи панцирного товарища: кольчугу с рукавами до локтя, в шлем-мисюрку из железных колец, одел железные рукавицы, взял в руки круглый красный щит, вооружился палашом и двумя пистолетами. В таком доспехе было и тяжело, и жарко.

— Похож на рыцаря? — с улыбкой спросил он, явившись перед Обуховичем, бряцая своей броней.

— В Польше таких всадников называют почему-то казаками, но ты, скорее, викинг, — пошутил Обухович с весьма серьезным видом и перекрестил Кмитича, — ну, с Богом, пан хорунжий.

Сотня бердышников тихо покинула крепость и благополучно достигла неприятельских окопов. И вот здесь началась рубка, где особенно вновь отличился оршанский хорунжий, дравшийся, как лев. Двух бросившихся на него детин с огромными елманями в руках он одного за другим в упор расстрелял из пистолетов, затем бросил бесполезные хлопушки и с обнаженным концежем кинулся в самую гущу драки. Там Кмитич быстро одолел сотника в мохнатой татарской шапке, затем пронзил другого, который руками душил упавшего бердышника. Кмитич обратил внимание на то, что московиты абсолютно все не умели мастерски фехтовать, уповая лишь на замах и силу удара. Оршанец же работал своим прямым мечом-концежем ловко, коротко замахиваясь, резко нанося уколы, быстро уклоняясь от медвежьих замахов. Затем он отбросил меч и обнажил свою любимую карабелу. Польская карабела как никакая другая сабля подходила для круговых ударов. Удобный упор эфеса в форме орлиной головы давал возможность Кмитичу ловко выполнять «восьмерки» быстрыми движениями запястьем при неподвижном локте. Так, он уже сразил семерых. Причем одному нападавшему срубил часть головы. От Кмитича в ужасе шарахались, разбегались. К этому времени другие смоляне также постарались: московитяне устлали окопы своими трупами, а живые бросились спасаться к другим шанцам. Кмитич с бердышниками вернулся в крепость с трофейным порохом и оружием.

После этой, уже третьей, вылазки Кмитича стали хорошо знать в московской армии, называя дьяволом и шайтаном. За его голову князь Иван Хованский назначил большой денежный приз, ибо каждая вылазка хорунжего дорого стоила московскому полку — от руки Кмитича погибли два лучших офицера Хованского. Взбешенный дерзостью Кмитича московский князь тут же послал стрельцов и пехоту с татарами на штурм Малого вала. Но хитрый оршанец только этого и ждал. На стене с фитилями в руках уже стояли пушкари и припали к мушкетам польские пехотинцы Мадакаского. С ревом люди Хованского бросились на вал, и тут же по ним ударил мушкетный залп, загромыхали пушки, пищали, тюфяки-картечницы. Ядра и картечь разорвали московскую пехоту в клочья. Со стены было видно, как разлетаются в клубах дыма куски тел. Атака полностью захлебнулась. Враг спешно и почти в панике отступил под градом свинца.

— Ага, получили! — победно кричали смоляне, провожая бегущих свистом и улюлюканьем.

— Я убью этого литовского дьявола лично! — в бешенстве носился перед своим шатром князь Хованский, сжимая саблю в руке, забывая от злости, что и сам литвинских корней. Причину своей неудачи он уже видел не в стратегии, не в армии, а в одном-единственном человеке — Кмитиче. Огня ненависти к Кмитичу добавил Хованскому англичанин Лесли. Этот опытный британский инженер рассказал, что в любых войнах существуют люди, вопреки даже собственному осознанию превращающиеся в некие камни преткновения для своего врага.

— Однажды мы проиграли войну французам только из-за одной-единственной девушки в армии Франции — Жанны д ’ Арк, — рассказывал Хованскому Лесли, — уж и не знаю, чего в ней было больше, Божьей искры ли, или же дьявольского огня, но только из-за одного присутствия этой юной леди в армии французов мы не могли их победить. Боюсь, этот пан Кмитич из той же породы людей-талисманов.

Поэтому с рассветом взбешенный Хованский вновь приказал открыть огонь из пушек и забрасывать вал ставосьмидесятифунтовыми гранатами. Эти бомбы из глины и стекла взрывались, неся страшные разрушения в городе. Их смоляне боялись пуще ядер. Недалеко от Кмитича упала одна такая граната и с шипением запрыгала, извергая рыжее пламя, сыпля искрами горящего фитиля. Хорунжий успел отпрянуть в сторону, прячась за выступ стены. Бомба со страшным хлопком разорвалась, и Кмитича, хоть тот и успел укрыться, обдало брызгами кирпичных крошек и стеклянных осколков от рикошета. Все его лицо оказалось залитым кровью, и если бы не кольчуга и шлем-мисюрка, которые еще не успел снять Кмитич, возможно, ему пришлось бы куда хуже. Пушкари помогли своему пану канониру спуститься на вал, где лекарь долго обрабатывал его лицо водкой и бинтами. Но рана оказалась не опасной. Горький же опыт Кмитича натолкнул его на способ борьбы с коварными гранатами.

— Старой модификации бомбы! — сказал своим канонирам Кмитич. — Из стекла и глины, похоже. Делаем же вот что: берем мокрую овчину и накрываем эти гранаты. Их можно быстро затушить, ежели проворно все делать. А еще лучше — железными рукавицами хватать их и выбрасывать обратно под стену.

Канониры и в самом деле так делали: намочили куски овчины и набрасывали их на бомбы, отчего эти гранаты не успевали взрываться. Иные, надев панцирные рукавицы, успевали выбрасывать гранаты вниз — на головы московитов.

В отличие от московитского лагеря, в Смоленске пан Кмитич становился все более уважаемым человеком. Его полюбили не только хорошо знающие хорунжего канониры, но и гусары, бердышники, и даже польские и немецкие мушкетеры: со всеми Кмитич находил общий язык, у всех вызывал уважение своей смекалкой и храбростью. На каждую хитрость московитян Кмитич отвечал своей хитростью. Он одинаково хорош был и на стенах у лафетов пушек, и во время дерзких вылазок, и в редкие минуты отдыха, когда веселил всех своими шутками и рассказами… Его уважали Корф, Тизенгауз, а Боноллиус считал его своим другом, Обухович, пусть и был скуп на похвальные слова, восхищался знаниями и мастерством Кмитича в ратном деле.