Завещание Императора - Вадим Сухачевский

Восемьдесят без малого лет тому назад (я тогда еще был юношей и только принял постриг) один ученый доминиканец, имя которого давно кануло в Лету, возымел дерзость увлечься тем же, чем, увы, и ты сейчас. Однако, по мере изысканий что-то странное с ним стало происходить. Он сделался замкнут, перестал ходить к мессе, безумие, как говорят, отображалось в его взоре, паства в страхе разбегалась от него. Кончилось тем, что в один злосчастный миг он навсегда принял обет молчания, поселился в каком-то разрушенном монастыре, где вскоре и умер в забвении. Не знаю даже, на кладбище или за кладбищенской чертой похоронили бедного безумца. Так и унес бедняга свою тайну с собой.

Другая подобная история, по-моему, разворачивается в наши дни – как это ни прискорбно, в наикатоличнейшей Франции. Возможно, вы слышали, сын мой, о нынешней кутерьме вокруг лангедокского кюре Беренжера Сонье [57]. Вначале меня, признаться, удивляло то, что Ватикан потакает его сумасбродству (надеюсь, Вы слышали, кем он себя вообразил и какие бесчинства себе позволяет). Однако, по здравом размышлении понял, что подобное бездействие престола Святого Петра единственно разумно, так как любой скандал лишь поспешествует сей тайне выплеснуться в мир, неподготовленный к ее осмыслению. Меня радует также и давешний поступок российского императора с сожжением упомянутой Вами бумаги; полагаю, он руководствовался теми же резонами.

Ибо тайны, сын мой, — я имею в виду, разумеется, Великие Тайны, — для того и порождены, чтобы оставаться в неприкосновенности. Недаром древние язычники-египтяне считали, что безмолвный каменный Сфинкс оберегает их покой и неминуемо покарает всякого, кто осмелится на них посягнуть.

Если мои слова что-то значат для тебя, прислушайся, умоляю, к моему предостережению! Даже если в своих предположениях ты и прав (допускаю, что так оно и есть), — не дело земное вторгаться в материи, не предназначенные для смертного, в каком бы высоком сане он ни был. Прислушайся, повторяю, к совету того, кто искренне любит тебя, и кого ты называешь своим отцом.

Что же касается высказанной тобою просьбы сохранить в тайне твое обращение в ватиканский архив, в особенности твой интерес к Меровингской династии, то тут можешь быть совершенно спокоен: умолчу об этом (Господь простит) даже на истокам деспозинской ереси [58] последней исповеди, которая, чувствую, уже не за горами, ибо, по всему, недолго мне обременять своим присутствием наш грешный мир…

(Далее – на несколько страниц – о своих страданиях от грудной жабы, о последних должностных перемещениях в Ватикане и о последней рождественской молитве папы "Urbi et orbi" [59].)

За сим, сын мой, остаюсь душой с тобою,

Рим. Ватикан

Главному смотрителю папского архива

Его Преосвященству епископу Сиенскому

отцу Бенедикту Фарицетти

Отец мой!

(Три страницы посвящены новому средству лечения от грудной жабы, основанному на травяном сборе, соображениям относительно дел своей католической миссии в Санкт-Петербурге и своей роли в ней, а также перечислению недавно вышедших духовных книг, кои хотелось бы срочным образом получить.)

…Теперь, отец мой, отзовусь о предостережениях, высказанных Вами в Вашем последнем письме.

Что есть наша вера как не попытка наша проникновения к чему-то высшему вместо вечного прозябания в болоте обрыдлых сиюминутных банальностей и очевидностей? Дерзания разума ничуть не противоречат истинной вере – таково мое глубокое убеждение, в котором пока не имел оснований разувериться. Ибо за всякой тайной вижу не языческого каменного Сфинкса, оберегающего ее, а упомянутых в Святом Писании Божеских архангелов Регуила и Уриила, посылаемых Господом нашим, дабы откровением тайны просветлить людские умы. (Вспомним тут о библейском Ное. Что было бы с родом людским, если бы разум этого праведника не просветлил Божеский архангел?)

Переходя (уж простите, отец мой) на более светский язык, скажу, что настоящая Тайна – и есть та грань, которая отделяет Ее Величество Истину от Ее Ничтожества Банальности; избави нас Господь отвернуться от первой в пользу второй.

Но гораздо хуже того оборотиться к Ее Презренности Лжи, ибо породитель этой дамы, как известно, сам князь тьмы. А что такое половинное знание, полуправда, как не ложь, но только прикрытая в благопристойные одежды?

Все это рассуждения общего характера, возможно, слегка отдающие софистикой, но необходимые, дабы развеять Ваши, отец мой, сомнения и страхи. Вижу, под разгадкой Тайны мы с Вами понимаем одно и то же, расходясь только в некоторых оценках. Вы правы, едва ли следует всуе называть все своими именами (надеюсь, понятно, какое, в первую очередь, Имя я имею в виду), но кое-какие вехи в моем исследовании уже можно обозначить:

1) Лейтенант фон Штраубе, действительно, является самым прямым из живущих ныне отпрыском династии Меровингов, в том почти не остается сомнений.

2) Происхождение Меровея, основателя династии… Скажем тут с максимальной осторожностью: высочайшее, насколько вообще в человеческих силах вообразить (позже, при Каролингах, это, по понятной причине, тщательно замалчивалось).

(Пункты 3) и 4) залиты кровью и потому совершенно не удобочитаемы. Угадываются только отдельные слова: "Грааль"… "Тайна"… "Александрийская звезда"… "Великое будущее народов"…)

…ввиду чего, отец мой, я намерен, как только управлюсь со здешними делами, немедленно отправиться в Ватикан и, пав на колени перед Его Святейшеством, сообщить ему величайшую, быть может, со времени возникновения престола Святого Петра…

(Еще несколько слов густо залито кровью, и на этом послание обрывается.)

Маленький человечек неприметной внешности, с невыразительным лицом, совершенно не запоминающимся, одетый как питерский мастеровой, войдя в свою комнатушку на Васильевском, перво-наперво запер дверь изнутри, затем достал из кармана и швырнул в печь замаранные красным листки, далее быстро разоблачился до исподнего и замочил в тазу с холодной водой штаны и рубаху. Пятен было не много, поэтому вода окрасилась лишь в чуть розовый цвет.

Пока одежда отмокала, он, как был, в исподнем, сел к столу и, не задумываясь, начал строчить карандашом на клочке бумаги со скоростью, обычно в письме не наблюдающейся среди российских мастеровых.

Закончив строчить на первом клочке, он достал второй, и, заглядывая в прежде написанное, принялся выводить некую колдовскую цифирь:

22 17

54 67 03 78 42 45 11

77 31 15 54 55 98 04 73 12

23 77 21 14 32 14 78 56 76 12 35 99 05 87 93…

Прежде, чем отправить в печку первоначально написанный текст, он сверил его с цифирью шифрограммы. Значение каждой циферки старинного слогового шифра он знал на память, и сверялся не на предмет возможных ошибок (он их не допускал), а лишь на тот предмет, не надо ли что-нибудь еще добавить.

Текст послания гласил:

Мадрид

Командору Ордена

дону Валенсио Гансалесу

Мессир.

Кардинал Бертран де Савари почил без мук. Причина смерти (для российской криминальной полиции) — убийство пожарным топором с целью ограбления. Похищены: золотая цепь с крестом, перстень с аметистом и денег 115 рублей 70 копеек (кое имущество, если будет нужно, верные Ордену люди смогут найти на Пескаревском кладбище, в квадрате G-11, в тайнике S-8).

Его письмо в Рим предано мною огню. Однако из написанного им ясно, что монсеньор Бертран чрезвычайно близко подошел к известной Вам, мессир, тайне и был весьма упорен на пути к ее разгадке; все это говорит в пользу единственной правильности принятого мною решения…

Последние слова маленький человечек перечел с особым удовлетворением. Именно чувство единственной правильности всего, что он делает, двигало им на протяжении последних двадцати пяти лет его наконец-таки осмысленной жизни, все время, пока он, начиная с самых низких чинов, верой и правдой, по истинному приятию души, служил могущественному Ордену. Оно не подводило его никогда, своим дыханием пронизывало каждую минуту его жизни и споспешествовало всякому его деянию, если оно – во благо. Как, например, просто оказалось отсидеться в кладовке с какими-то иудейскими святынями, пока монсеньор Савари писал свое письмо, как подвернулся кстати это невесть как там очутившийся пожарный топорик!

То же чувство "единственной правильности принятого решения" будет на его лице две недели спустя, когда, слыша, как в дверь его комнатушки молотят прикладами полицейские, он без малейших раздумий всыпет в рот пригоршню всегда имевшихся наготове таблеток цианистого калия. А три недели спустя, в далеком отсюда, теплом Риме, вскоре после страшной смерти девяностопятилетнего епископа Бенедикта Фарицетти, занимавшего скромную должность ватиканского архивариуса (старика найдут, раздавленного невесть как оторвавшейся от стены мраморной плитой при входе в архив), другой, тоже тщедушный и невыразительный человечек, в тот момент, когда дюжина итальянских карабинеров будет колотить прикладами в его дверь, совершит действие, которое, с точки зрения капрала карабинеров, вообще непосильно для человека – вонзит узкий, длинный стилет себе в горло по самую рукоятку, так что острие, пройдя насквозь, перебьет шейные позвонки, и голова, лишившись поддержки, повиснет, как у сломанной игрушки, готовая оторваться; – и у того, второго человечка, мгновенно отошедшего в мир иной, на лице в тот момент тоже будет выражение Единственной Правильности Принятого Решения.