Завещание Императора - Вадим Сухачевский

— Да, — подтвердил он, — если хорошенько вспомнить, некоторые, в самом деле называли ее так. И, знаете, я ее, в сущности, не осуждаю. Женская душа – материя особая, непостижимая порой. Она желала моей головы на блюде, не больше не меньше. В тот вечер она привела на сцену свою юную дочь. Ах, как танцевало это босоногое, ангелоподобное создание! Где душа? где плоть? — там все было едино!.. Все едино, и все одинаково прекрасно!..

В комнате было прохладно. Князь прихватил край одеяла, укрывавшего фон Штраубе, и натянул его под самое горло. Теперь его голова с остроконечной иудейской бородой, вновь отсеченная пододеяльником, вправду напоминала возлежащую на блюде главу Иоанна Крестителя, каковым сумасшедший себя, — теперь это было ясно, — воображал, а загоревшиеся глаза наблюдали, словно вживе, неистовый, чарующий танец босоногой Саломеи.

— Он не мог, не мог устоять! — заключил князь. — Мало кто смог бы на его месте устоять перед таким варварским очарованием! Тут никакой платы не жалко! Тем паче если платой – чья-нибудь давно опостылевшая вам голова…

— И тогда вам ее отсекли, — подытожил фон Штраубе, как нечто самоочевидное.

— А что, не похоже? — горько усмехнулся Иоанн, еще туже затягивая шею углом пододеяльника. — Тем более при учете того, что я здесь.

— Нет, почему, — отозвался фон Штраубе, еще не подобравший нужный тон, чтобы одновременно и не перечить безумцу, и не выглядеть безумцем самому. — Особенно – если в фигуральном смысле…

— Ничего себе – в фигуральном! — воскликнул князь. — Знали бы вы, какова эта фигуральность, когда вас отточенной азиатской саблей – со всего маху…

Фон Штраубе уже не знал, как выбарахтаться из странного разговора, но в эту минуту непонятное бульканье возобновилось, и лишь теперь лейтенант угадал направление, откуда оно доносится. Булькало, несомненно, на третьей кровати, которую он до сих пор считал пустой.

В следующий миг одеяло на ней внезапно откинусь, и из-под него, как чертик из табакерки, перпендикулярно кровати воссел очень тощий, почти плоский от худобы человек с бритой налысо, тоже какой-то плоской головой; было неудивительно, что при такой листоподобной конфигурации он до сих пор не прослеживался под одеялом. Единственной сколько-то заметной деталью на его тусклом лице с бесцветными рыбьими глазами были пиками заостренные кверху усы А la кайзер Вильгельм.

— Азиатский сабля!.. — давился булькающим смехом плоский господин. — Я не знайт, как азиатский сабля, но если немецкий сабля – то он бы тут не разговаривайт. Der deutsche Sabel [45] – это вжик – и нету!

— Вот и римлянин наш проснулся, — с неудовольствием констатировал князь. — Guten Morgen, Herr der Oberst. Wie schliefen? [46].

— Herr der Furst [47] считать себя святой Иоганн! — все еще булькал смехом Плоский, почему-то обозванный римлянином, хотя, по всему, был, действительно, самый что ни есть немецкий Herr der Oberst [48]. – Я надейсь, ви, молодой человек, считайть себя Der Kaiser Napoleon? Mein Gott, wohin ich hat geraten! [49].

Фон Штраубе не знал, что ответить. Вместо него заговорил князь:

— Видите ли, наш бедный римлянин, как и все выходцы из их высокомерного народа, даже рай считает для себя презримо низким местом, куда попал совершенно для него незаслуженно.

— А почему вы называете его римлянином? — спросил лейтенант.

— Как же! Посчитайте, сколько раз он помянет своего кесаря в течение ближайших пяти минут; кто, скажите, еще на такое способен? Der Kaiser, как сами убедитесь, заменяет им все и вся.

Плоский полковник заговорил, словно спеша поскорее подтвердить его слова:

— Der Kaiser weiss nicht, wo ich mich befinde. Er wird es ohne Konsequenzen nicht lassen. Falls der Kaiser erfahrt, ist der Krieg zwischen Russland und Deutschland unvermeidlich! [50] – Внезапно он схватил подушку и запустил ею в дверной косяк. — Die Schurken! Ich fordere, dass alles meinem Kaiser sofort mitgeteilt haben! [51] – Затем спорхнул с кровати, извлек из-под нее медицинское судно для естественных отправлений и с силой, никак не предполагаемой в столь тщедушном теле, принялся колотить им по двери, продолжая грозить войной и на смеси немецкого с ломаным русским требуя что-то еще незамедлительно сообщить кайзеру Вильгельму.

В ту же минуту дверь распахнулась и в палату вступили два здоровенных санитара, оба косая сажень в плечах. Действовали они привычно и слаженно. Не тратясь на слова, один, обхватил за пояс и поднял в воздух "римлянина" (тот, отбиваясь и дрыгая тоненькими ножками, продолжал сыпать руганью и грозиться своим кайзером), другой тем временем быстро рассучил закатанные до локтей рукава его сорочки, оказавшиеся, как выяснилось, непомерно длинными, без лишней спешки несколько раз обкрутил ими несчастного, концы завязал на спине, после чего обмякшего сразу нарушителя спокойствия, упакованного, как египетская мумия, уложили на кровать и укрыли одеялом. Вслед за тем оба так же безмолвно удалились. Бедный Herr Oberst зарылся бритой головой под подушку, снова стал почти не видимым, и только слабые всхлипы и подрагивания одеяла выдавали теперь присутствие на кровати живого существа.

— За что его? — спросил фон Штраубе, в сущности, жалея беднягу.

Седовласый, остававшийся бесстрастным на протяжении этой сцены, почти не следивший за короткой баталией, разыгравшейся только что, пояснил в своей привычной философической манере:

— Здесь, как, вероятно, и везде, существуют вещи принятые и не принятые. Не то чтобы я был сторонником заведенных где бы то ни было порядков, но, во всяком случае, назначение предметов в этом мире, даже самых малозначительных, более или менее строго определено; если этого не учитывать, мы неминуемо придем к хаосу. Наш бедный римлянин никак не желает это себе уяснить. Скажем, назначение вот этого предмета, — он кивнул на валявшееся под кроватью судно, — вовсе не то, по которому он пытался…

— Да нет же! — перебил его фон Штраубе. — Я имею в виду – за что его заперли сюда? — он обвел взглядом стены и потолок обители.

— Ах, вы об этом? — без особого воодушевления сказал князь. — Боюсь, тут мои сведения крайне приблизительны. Насколько я понял из его речи (весьма невнятной, как вы сами изволили слыхать), несчастный проведал о каких-то вещах, о коих ему ведать не следовало. Повторюсь: всякая вещь имеет свое место и свое назначение. А то, что он узнал, очевидно, вовсе не было предназначено для того, чтобы располагаться во вместилище его разума. В давние времена, при нравах более простых, нежели нынешние, в таких случаях ничтоже сумняшеся человеку отрезали язык. Однако, со всеобщим распространением навыков к письму эта мера перестала быть столь радикальной. Да и общее смягчение нравов… Да и возможное недовольство их кесаря – ведь сами только что слышали… А ведь можно же поступить куда проще, да и, согласитесь, гуманнее, и, безусловно, надежнее: человек со всеми его тайнами – истинными или вымышленными – просто-напросто попадает в рай. Все остается при нем, кроме одной малости: соприкосновения с суетным, охочим до этих тайн миром. А здешние архангелы, коих вы только что имели удовольствие лицезреть, — нелюбопытны и неразговорчивы. И ни один земной кесарь не дотянет сюда свою длань – здесь не его чертоги. Так что – с какой бы мы стороны ни подходили к решению этого вопроса, нельзя не признать…

Фон Штраубе почувствовал холод, подбирающийся к сердцу. Значит, бедный Herr Oberst сидел здесь лишь за то, что узнал какую-то тайну – и за это был чьей-то изощренной волей препровожден сюда, тем самым, то есть, навсегда вымаран из бытия. В самом деле, лучшего места не сыщешь: человек просто тихо исчезает, становится бесплотнее, чем тень. Обретает, правда, свободу говорить что ему вздумается, даже, если угодно, колотить урильником, только свидетели – лишь эти немые широкоплечие санитары и столь же безмолвные лепные ангелы на потолке! Если судить по тому, что говорил князь, то даже времени как такового здесь нет, так что сам вопрос "надолго ли?" лишен всяческого смысла. Теперь он с ужасом думал: уж не такую ли судьбу уготовил и для него тот обходительный симпатяга-ротмистр?

Ну конечно же! Чем разбираться с его тайнами, с намеками на истинную личину высокопревосходительного Хлюста – куда спокойней для жизни навсегда упрятать его сюда, сделать таким же бесплотным, как этот несчастный "римлянин", который вот уже совсем затих под одеялом. Наверняка, сам же его сиятельство Хлюст к этому и причастен! Без него такая подлость не могла обойтись. Наверняка, исказил все мыслимые документы – и всё! Никто даже не спохватится. Нет никакого фон Штраубе. Не было на земле никогда!

Нофрет, Боже, Нофрет! Как ей в том мире, к которому, вероятно, уже нет возврата?..

Хотя – что была память о том мире? Не больше, нежели фантомная боль.