Окопная правда чеченской войны - Алексей Волынец

Наша камера единственная оказалась с другой стороны, почти с тыла. И вот, уже два дня из окошка одной добросердечной барышни, наши операторы, всего за «тыщу» рублей в сутки, в тепле и с чаем, фиксируют видеокамерой, как на третьем этаже театрального центра бараевцы водят в туалет толпы заложников, а в это время внизу, под прикрытием гаражей, «Альфа» (судя по экипировке это они), готовится к какой-то операции. А коллегам в других домах и на других крышах ничего этого не видно. Жаль только, что наш телеканал показывает не в России, а в Америке, а то были бы все в шоколаде.

На эту точку, кстати, мы попали случайно. Просто господа с центральных каналов заняли все приличные места «на фасаде» раньше нас и договорились с чекистами, чтобы те других не пускали. Наш режиссер Вася тупо стал обходить все окрестные дома. Сунулся на крышу этого, а там сидели несколько снайперов. Сказали — на крышу нельзя, очень близко. Но за пачку сигарет они порекомендовали ему хлебосольную бабу и отличную панораму. Еще за пачку пообещали не стрелять по машине, что будет приезжать ночью за отснятыми кассетами. Вася не выходит из этой квартиры уже третью ночь, камера снимает без остановки, картинка самая лучшая.

У нас работает оператором один парень, (наполовину чечен, да еще и какой-то дальний родственник Басаева!), пятнадцать лет назад он служил на Ближнем Востоке в какой-то советской супер-пупер-зондер команде. Так вот, он говорит, что если и будут штурмовать, то только с этой, с «нашей» стороны… Ждем во дворе. Дождь усиливается. Куртка промокла, но в машине не сидится. Сменная съемочная группа ушла наверх, в квартиру. Вася и оператор не спят уже двое с лихуем суток, и они просили поменять их за час до возможного штурма, боятся заснуть и все пропустить. За час не получилось: как всегда провозились на телестудии и приехали чуть ли не «к началу». Летели по пустой Москве — сто сорок, и, что удивительно, ни одна блядь даже не поинтересовалась — куда это четыре небритых подозрительных морды летят в столь ранний час. Мне кажется, сюда кто угодно даже на танке заехать может, и хуй кто спросит — зачем.

Сейчас ребята спустятся, потом Семеныч повезет меня на Дубровку, где я должен снимать, как едут «скорые» с ранеными и убитыми. Разведка доложила, что врачи уже наготове. Как неохота!!! Напрямую, через площадь, — метров триста, но придется объезжать квартала четыре, потому что перекресток перегорожен какими-то тракторами и БТРами. Могут и пальнуть сдуру какие-нибудь наши витязи. Это вам — не хуй собачий, а эпицентр мирового события!

Когда ехали сюда, позвонила Юля Норкина и сообщила трагически-сонным голосом, что, мол, по ящику сказали, что у Бараева не одна, а две тонны взрывчатки, призывала нас себя беречь. В своей жизни я видел, как взрывается тонна… Блядь, береги — не береги, но до Кремля точно долетим… В кармане затрепыхался телефон. Вася. Сдавленным голосом, говорит, что все началось, и они никуда не едут. Я закрываю глаза и, зачем-то медленно начинаю считать. Досчитываю до трех. Звучит первая длинная очередь и осыпается стекло. Через секунду — еще очередь. Еще, еще… Начинается такая стрельба, и так звенят стекла, что кажется, будто неожиданно вместо противного московского дождя влупил сверхмощный тропический ливень, так все шелестит вокруг. Мы с Семенычем оба, как по команде, приседаем. К горлу подкатывает знакомая афганская тошнота. Сквозь шелест — глухой взрыв. Сначала один, потом еще два подряд. Понимаю, что, хоть и громко пиздануло, но пока, явно, взорвались не пояса баб-шахидок в зале, а, наверное, какие-то ручные гранаты, или что-то в этом роде. Над домом, что закрывает от нас «Норд-Ост», в небо уходят трассеры. Какое-то сверхреальное ощущение. Необыкновенная ясность. Время словно бы замедлилось. Все звуки гулко и протяжно отдаются в груди. За одно мгновение успеваешь подумать обо всем. Так же было, когда я первый раз попал под талибский обстрел год назад в таджикском окопе в Афганистане.

И я вдруг так четко представил себе, как сейчас кто-то из чеченов замыкает детонатор, и, хуяк! — двухтонная бомба оживает; хуяк! — летят куски тысячи тел; хуяк! — разрывается во все стороны бетонная коробка «Норд-Оста»; хуяк! — и падает на нас «фанерная» пятиэтажка.

Так вот, прямо, и представил, как там внутри все эти люди превращаются в говно, в пар, увидел весь процесс, про каждого успел подумать, и про заложников, и про чеченцев, и про Бараева, и про «Альфу», и про тех, кто сидит в домах вокруг, даже про ментов в оцеплении. Был человек — стал вонючей кровавой слизью, к тому же разбросанной в пространстве…

Пиздец… Невозможно… Господи, блядь, не допусти!.. Та-та-та-та… БТР поехал на площади… Неожиданно все стихло.

Я лихорадочно набираю номер Широва, он сейчас там с Васей, и Широв говорит мне, что «все». Судя по тому, что видно ему из окна, все закончилось. Спецназ вытаскивает на улицу какие-то гражданские труппы, и кто-то там, вроде, уже пьет из горла шампанское в баре на третьем этаже…

Мы продираемся на нашей «четверке», через какие-то дворы, по клумбам к Дубровке, встречать «скорые». Вокруг все куда-то бегут: солдаты, менты… Воют сирены…

Еще через час худосочный радиокорреспондент с зеленым от пережитого лицом рассказывает мне, как помогал выгружать загазованных граждан в тринадцатой больнице. Утверждает, что в каждом автобусе осталось по сорок трупов, а автобусов было, то ли пять, то ли шесть. А ему, мол, редактор из-за цензуры не дает об этом поведать в прямом эфире. За спиной у нас, в этот момент, некто, кажется, высокопоставленный мент Васильев, врет западным журкам, что никакого газа не было, чистая победа, всех спасли… Я, краем уха, слушаю одновременно и того и другого, и вдруг начинаю понимать, что, на самом деле, мне все равно. Был газ, не был газ, сколько там народу задохлось… Как-то насрать на все стало, что ли? Да, именно, насрать…

Уже светает, пойду лучше сухих сигарет в ближайшей лавке куплю, мои-то окончательно промокли вместе со мной, и от этой мысли я почти счастлив… Идите вы все на хуй!

26 октября 2002 г.

Пост скриптум. На днях прочитал в Интернете отчет о встрече В.В.Путина с американскими студентами. По-моему, где-то в штате Мэриленд.

Так вот, господин Путин говорил о «нравственных преступлениях» российской прессы во время трагедии в «Норд-Осте». Со слов Путина, журналисты (имеется в виду НТВ) подкупили некоего мента, залезли на крышу и в прямом эфире показывали начало штурма, чем якобы поставили под удар жизни тысяч людей.

Мне захотелось было написать в ответ, кто кого и как поставил. Про то, что в момент штурма у коллег с НТВ вообще не было эфира, только разноцветные полосочки под названием ГЦП; про то, что никого не надо было подкупать (а если подкупать — так всех), потому что на крышах сидели все вместе: и снайперы, и ФСБ, и съемочные группы. И коньяком, чтобы не замерзнуть, друг друга угощали, и сигаретами. Еще хотелось мне написать, что если бы был я злым чеченцем с обычным пулеметом, уложил бы я в легкую всю группу «Альфа» в спину, когда они на штурм пошли, и ушел бы медленным шагом, никто бы и ловить не стал. И т. д., и т. п. Видел я все это собственными глазами.

Но не хочу я ему отвечать. Много чести… Он когда-нибудь и так получит «ответ». За что? За многое. В том числе и за ту двухтонную бомбу, которой, к счастью, тогда в «Норд-Осте» не оказалось.

Всё меньше президентов…

«Лимонка» № 269 март 2005 г.

Новость об убийстве Масхадова застала меня во Владикавказе, в баре одноименной гостиницы. Мы сидели с фотографом и пили виски, явно сделанный из бесланской паленой водки (восьмого марта в Беслане прямо у ограды нового кладбища, где похоронены дети-заложники, началось строительство очередного спиртзавода). В телевизоре шел какой-то концерт Петросяна и Степаненко по случаю праздника, а потом концерт прервали и появились Патрушев и Путин. «Что у вас нового?» — доверчиво спросил Путин. «Уничтожен международный террорист Масхадов», — застенчиво отвечал Патрушев. Дальше Путин говорил что-то о наградах для участников операции, но мы уже не слушали, потому что пили за упокой души чеченского президента. Когда в телевизоре появился труп — слишком чистый для человека, погибшего «в ходе спецоперации», — почему-то очень захотелось съездить и посмотреть на него своими глазами. Мы вызвали такси и поехали.

Таксист-осетин везти в Чечню отказался. То есть самой Чечни он не боится, а в Ингушетию (она между Осетией и Чечней) ехать не хочет, потому что ингуши и осетины друг друга очень не любят. Денег, однако, берет много (полторы тысячи) — за полчаса езды до Черменского круга, это такая развилка в самом начале ингушской территории. Там ловим следующего таксиста — уже ингуша, и он за еще большие деньги (семь тысяч) соглашается отвезти нас до Толстой-Юрта. Едем, но когда таксист выясняет, что аккредитации для работы в Чечне у нас нет, тоже отказывается везти — говорит, что машины с ингушскими номерами в Чечне на блок-постах останавливают чаще, поэтому он под Назранью познакомит нас со своим знакомым чеченцем, и этот чеченец уже будет нас катать по Чечне. Чеченец оказывается старым-старым дедом в меховой шапке и неприлично блестящих лаковых ботинках. Они с ингушом о чем-то договариваются, ингуш говорит, что денег с нас не возьмет, а семь тысяч мы отдадим чеченцу. Соглашаемся.