Любовные доказательства - Олеся Николаева

И тут я взмолилась из самых глубин души:

— Господи! Погибаю! Сам сатана ходит вокруг меня, рыкая, яко лев, ища, как бы ему меня поглотить. Не дай погибнуть созданию Твоему!

И Господь пришел мне на помощь. Покрестил меня добрый пастырь. И Снегиревы наконец попали к старцу, он поселил их у себя в пустыньке, возле самого храма, под покровом своих молитв…

А Щуровский умотал в Америку и, как сообщили потом по телевизору, был посажен там в тюрьму «за совращение малолетних мальчиков».

Надюшка же так и не смогла перевесить карьерную чашу Серого — он женился на другой, бездетной, и уехал, кажется, в Пакистан. Но зато она вышла замуж за миллионера и переехала вместе с ребенком в Англию. Ходит теперь молиться к митрополиту Антонию.

А вот бурятский маг Миша Попов умер ужасной смертью в весьма скором времени после Москвы. Он задохнулся от угарного газа. Подробностей я не знаю. С тех пор прошло уже двадцать четыре года. И шов у меня до сих пор — болит!

А мухи улетели. Те же, которые остались, так что ж, Божьи твари, свои, натуральные. И желтые часы, которые показывали всегда половину третьего, я выкинула на помойку. Только у мертвецов эта подвижная переливающаяся живая река застыла, остановилась во льдах. А так она течет бурным потоком, разливается, разделяется на рукава, образует дельты, проделывает какие-то новые русла…

…Недавно я прочитала у преподобного Исаака Сирина, подвижника VIII века, про искушения гордости. К ним относятся: болезненные, запутанные, «неудоборазрешимые» приключения, всегдашние встречи с людьми худыми и безбожными. Или человек впадает в руки насильников, или сердце его вдруг и всегда без причины приводится в движение страхом, или часто терпит он страшные сокрушительные падения со скал, с высоких мест или с чего-либо подобного…

Это напомнило мне все, что происходило со мной тогда, перед самым крещением.

— А что с тобой происходило? — удивился мой муж.

— Жутха, — поежилась я.

С НАПУДРЕННОЮ КОСОЙ

Не знаю, что это вдруг он повадился к нам, зачастил. Не то чтобы мы не были с ним знакомы — были, но так, шапочно. Кинешь ему привет, пробегая по ЦДЛ, и бежишь себе дальше.

А тут он стал звонить из автомата у моего подъезда, текст был примерно один и тот же:

— Олесенька, у меня сегодня сорокалетие. Стою у вашего подъезда с кастрюлей плова и бутылкой шампанского. Меня Пастернаки никак не хотели отпускать. Леня уговаривал — старик, да побудь с нами в свой юбилей, Наташа вот стол накрыла, обидимся, но я ему — нет, Леня, уволь, свой юбилей я хотел бы встретить с моими близкими друзьями Олесенькой и Володей. Выпил с ними для приличия, и вот я здесь. Принимайте гостя!

От этих его «близких друзей» веяло чем-то завиральным. Меня, честно говоря, коробило… Я люблю, чтобы слово значило именно то, что оно значит: близкие друзья у нас были совсем другие… Да и вообще — что-то не то, какие-то нестыковки были в его разухабистых признаниях:

— Вчера с Андрюшкой Битовым напился, позавчера — с Васькой Аксеновым, а три дня назад — с Юркой Левитанским.

Ну с Битовым — ладно, пусть. Битов — демократичен. Даже слишком писатель Битов бывает широк. Вокруг него порой такая крутится, простите, клоака, такой вьется сброд, а он хоть бы что, сидит вещает что-нибудь глубокомысленное про пушкинского промыслительного зайца, например.

Но Аксенов с этим «Васькой» — это уж извините! Никогда не поверю… Или Левитанский — человек церемонный, дистанцированный, с манерами. Панибратства не переносит. Так же и Пастернаки, что-то не очень на них похоже, — так удерживать, не пускать, обижаться… Да с кем хочешь, с тем и празднуй, в конце концов, хозяин — барин!

Да и сам этот наш гость как-то не вписывается в картину — то рожки из нее высунутся, то копытца: репутация у него с душком, наследил он уже кое-где с «Метрополем» — поспешил вылезти, заклеймить, отметился. К своим стихотворным книжкам все «паровозы» строчил. «Паровозами» тогда назывались стихи про Ленина, партию и БАМ. Это сейчас конъюнктура поменялась и таковыми стали считаться тексты про сперму и «цветок между ног».

Мой друг Гофман, у которого отец служил в разведке, и говорит:

— Да это он вас курирует. Опекает. Пасет. Вы, должно быть, в его участок попали, — у них там всё на участки поделено — вот он и наведывается к вам время от времени — что да как, кто приходит, что говорят. А потом отчеты строчит. Гони ты его в три шеи, мой совет.

«Вот гад, — подумала я, — не хватает еще стукачей у себя привечать, да выгоню его и говорить тут нечего».

А он как раз и звонит и опять прежним манером:

— Олесенька, у меня горе — печальный юбилей смерти матери. Хочу вместе с вами помянуть свою старушку. Стою у вашего дома с жареной рыбой и водкой…

— Нет, — закричала я в трубку. — Мы не можем. Приносим свои соболезнования, но к нам сегодня нельзя — дети болеют, мы рано спать ложимся, работы полно — придется до утра корпеть…

А он:

— Милая моя, раз у вас дети болеют, то у вас беда. А какой бы я был друг, если бы бросил вас в беде. Мчусь.

Муж мой как раз из ванны вылез, разнеженный, в халате, а лишь услышал, что наш куратор опять к нам направляется, хвать шубу, хвать шапку и — бегом на лестницу, к нашим друзьям, которые жили в соседнем подъезде.

— Может, он и не стукач, а все равно не могу с ним. Тоскливо мне, томительно.

Тут этот незваный гость и звонит. Нет, думаю, не открою. Нечего сексотам делать в моем доме! Пусть себе звонит…

А он недолго думая р-раз — надавил на ручку и вошел. Дерни за веревочку — дверь и откроется. Потому что у нас дверь-то никогда не запиралась — гостей полон дом, веселье. Прямо как в песне «Не запирайте вашу дверь». Входи, ешь, пей, веселись, читай стихи. У нас, правда, не очень-то и разъешься — денег нет, дети маленькие…

И вот он уже — тут как тут. Хотела было крикнуть ему грозно: «Убирайтесь-ка восвояси, милостивый государь! Извольте выйти вон!», а внутренний голос мне так вкрадчиво говорит — а гонишь-то ты его за что? Может, он и не стукач, это еще не доказано. Лучше ошибиться в добре, чем во зле. Может, он просто одинокий человек. Жена его бросила, сына с собой забрала, мать, вишь, умерла, он помянуть ее к тебе пришел, грозой оторванный листок, ищет теперь тепла, любви… А если у тебя злая минута настанет, а тебя и на порог не пустят, это как?

И дети мои стали кричать:

— Мама, мама, к нам гость! Можно мы ему концерт покажем?

А дети мои — ну не то чтобы не артистичные, нет, это совсем не так — они очень даже артистичные такие, обаятельные, трогательные, веселые, музыкальные, чудные деточки. Но репертуар у них — бедноват. Голубой вагон с Чебурашкой, елочка зимой и летом, да еще песня атаманши из «Бременских музыкантов». Но это их нисколько не смущало, и они, когда песни у них были уже пропеты, ничтоже сумняшеся начинали по новой. Концерт мы еще им иногда позволяли, если не очень долго. А потом — спасибо, дорогие деточки, бурные аплодисменты, ну, идите поиграйте теперь в свою комнату.

Но был у них еще один номер. Они ставили на стул большую раскрытую книгу с картинками и, перелистывая, обстоятельно рассказывали зрителям, присюсюкивая и пришепетывая, а также гнусавя и гундося, все, что было там нарисовано. При этом один изображал Хрюшу, а другой — Степашку. Соответственно, номер этот назывался «Спокойной ночи, малыши». Очень томительно иногда у них получалось. И вот именно «Малышей» мы просили их показывать у себя в комнате всяким там плюшевым мишкам и зайкам.

А тут я так обрадовалась, в ладоши захлопала:

— Концерт! Концерт! И «Малышей», пожалуйста, на десерт. Надо все-таки в детях поддерживать гуманитарные и артистические склонности, — объяснила я гостю.

Он вежливо изобразил на лице заинтересованность.

Два с половиной часа мои деточки листали свои любимые книжки, добросовестно перевоплощаясь в знакомых телезверюшек. В конце концов мое материнское сердце дрогнуло, и я присоединилась к ним, фальшиво подделываясь под интонации «тети Вали».

Наш соглядатай сидел-сидел, напрягая лицо выражением пристального внимания и интереса и тайком отщипывая от своей жареной рыбы. Наконец, дрогнул, поблагодарил, стал прощаться…

И вот с тех пор так и повелось. Только он в дом, муж в дверь, а я сразу:

— Деточки, деточки! Пора показывать «Малышей»!

Выгнать же его не могла. Опять этот тихий льстивый голос:

— А если его Бог к вам зачем-то послал? А ты его гнать?

А Гофман мне в другое ухо:

— Да он точно стукач! У него на морде написано. Гони его. Или придумай что-нибудь. Скажи — я работаю, мы сегодня не принимаем…

А тихий голос опять мне говорит:

— Святые вон и прокаженных у себя принимали да выхаживали. Один так даже поселил у себя человека без рук без ног, обрубка этакого, гнойные раны ему обмывал, согревал своим дыханием, таскал на спине. А этот его подопечный возомнил, что все это так и положено, причитается ему законным образом, так и быть должно, и стал на этого святого подвижника покрикивать, поносить его стал, бесчестить.