Герои, творцы и хранители японской старины - А Мещеряков

Прибыл Тюдзе.

- Где мы соберемся? Давайте начнем, пока не стемнело. Тюнагона еще нет? - проговорил он быстро и вызывающе. Госпожа Сёсё ответила на это:

- Что за чепуха? Вы только шумите, а Тюнагон сидел здесь еще перед закатом и теперь занят приготовлениями.

В комнату заглянул Тюнагон, и облик его был настолько прекрасен будто то был другой человек - дух захватывало.

- Что здесь происходит? Не приставайте ко мне, старику. У меня все тело ломит.

На самом-то деле он выглядел года на двадцать один - двадцать два.

- Начинайте поскорее. Больше ждать не можем,- говорили собравшиеся придворные.

Соперники доставали один за другим корни ириса, и вое они выглядели равно прекрасно, но в цветах левых все же было больше очарования - и все благодаря стараниям Тюнагона.

Казалось, состязание закончится вничью, но в самом конце левые представили корень несравненной красоты. Самми-но Тюдзё посмотрел на него и будто лишился дара речи. Левые были уверены в успехе - и лица их светились удовольствием и радостью.

Состязание окончилось - настало время сочинять стихи. За левых выступал Сатюбэн, а за правых - Сии-но Сёсё. Когда они приступили к чтению, Косайсё и другие зрители выглядели очень взволнованными. "Смотрите, а ведь Сёсё робеет!" - с завидным рвением подбадривал левых Тюнагон.

Сёсё прочел:

Пусть тысячей лет

Отмерен будет государев век,

Пусть будет так же долог,

Как сорванный мною ирис

Длиною в тысячу вершков.

Сатюбэн ответил:

Кто скажет,

Что этот ирис

Такой же, как и все?

Ведь вырос он

В самом пруду Асака!

Не желая отступать, Сёсё прочел:

Кто скажет

Который лучше?

Ведь все они

Росли в пруду

Ёдоно.

Государь между тем прослышал о состязании, его одолело любопытство, и он незаметно вошел. Он пробрался к государыне и произнес:

- Жаль, мне не дали знать, что у вас так интересно. Шутки в сторону, когда сходятся Тюнагон и Самми...

- Если мы сейчас разойдемся, потом нам станет обидно. Настало время и для музыки,- сказал Тюнагон, стараясь убедить Сатюбэна взять лютню.

Тот отнекивался: я, мол, всегда занят - то одним, то другим - совсем играть разучился. Но его так уговаривали - и он не смог отказаться.

Сатюбэн настроил лютню и начал легонько перебирать струны. Тюнагон, должно быть, почувствовал неодолимое искушение, послал за цитрой, и они стали музицировать вместе. Полились неземные звуки. Самми-но Тюдзё взял флейту, Сёсё отмерял ритм, хлопая в ладоши, а Куродо пел "Море в Исэ". Его голос звучал чисто и прекрасно.

Всем внимал государь, но более всего удивлял его Тюнагон - редко приходилось видеть, чтобы он так самозабвенно отдавался музыке, забыв про всегдашнюю сдержанность.

- Мне нагадали, что завтра для меня неблагоприятный день - нельзя будет выходить из дому,- так что я должен вернуться перед наступлением ночи,- сказал государь. На прощание он выбрал самый длинный из ирисов левых.

Когда государь ушел, Тюнагон спел "Розы у ступенек". Юные придворные дамы восхищались пением и готовы были слушать его вечно.

Аристократы любили развлечения, любили они и вино. Одним из средств совмещения винопития с сочинением стихов был обычай "гокусуй". Поэт усаживался на камень, возвышавшийся над поверхностью ручья, а наполненною чарку пускали чуть выше по течению. Поэт должен был сложить стихотворение на предложенную тему за время, пока чарка не успеет миновать его. Если это ему удавалось, он осушал ее.

Правда, источники донесли до нас одну запись о винопитии не в столь романтических целях. В 911 г. Уда устроил состязание для восьмерых своих подданных, в глотках которых вино исчезало "подобно воде, выливаемой в песок". Дело кончилось последствиями, обычными для отравившихся алкоголем. Нужно заметить, однако, что подобные варварские забавы были чересчур грубы для придворных Хэйана: развлечения, не поддававшиеся эстетизации, не имели права на место в их жизни.

Вот в такой атмосфере культивирования поэтических, музыкальных и иных удовольствий и проходило становление характера и привычек Цураюки. Окончив Школу чиновников, он, когда ему исполнилось 23- 24 года, был назначен заведующим императорским архивом и оказался, видимо, фигурой весьма подходящей, прослужив в этой должности многие годы. Блестящее знание китайского языка, на котором велась вся документация, делало его чиновником, вполне пригодным для исполнения предписываемых обязанностей.

И все-таки Цураюки можно назвать "профессиональным" поэтом. Не по источнику дохода, а по мотиву значительной части его творчества. Японский дом того времени не членился на комнаты внутренними перегородками. Вместо них использовались ширмы, которые полагалось украшать живописью и стихами. Стихи писались на заказ. Заказчики, естественно, предпочитали наиболее искусных поэтов. Из восьмисот с небольшим произведений, вошедших в сборник Цураюки, более пятисот представляют собой надписи на ширмах. Вот песня, сложенная Цураюки при виде ширмы, расписанной цветами:

Не блекнут краски...

С тех пор

Как зацвели цветы,

На свете этом

Всегда весна.

Кокинсю, 1971, No 931

В очерке о Сугавара Митидзанэ мы уже говорили о том, что с конца IX начала X в. в Японии наблюдалось повышенное внимание ко всем формам национальной культуры. В поэзии местные формы чрезвычайно стремительно и безболезненно вытесняют китайские. Ки-но Цураюки прекрасно владел китайским языком, но в 905 г. вместе со своим братом Томонори, с Осикоути Мицунэ и Мибу Тадаминэ он по указанию императора приступил к составлению антологии японских стихов. Как и стихи на ширмах, эта работа Цураюки была заказной. Родственные связи Цураюки и Томонори оказали на подбор стихотворений в антологии самое непосредственное влияние. Около одной пятой части 1111 произведений "Кокинсю" принадлежит кисти поэтов, в жилах которых текла кровь рода Ки.

Со времени "Манъёсю" прошло полтора века. Новую антологию хотели вначале назвать "Продолжение "Манъёсю"", но затем предпочтение было отдано новому заглавию - "Собрание старых и новых японских песен" ("Кокин вака сю", или, сокращенно, "Кокинсю"), Антология на многие столетия стала образцом для бесчисленных подражаний. Двуязычие японской аристократии нашло в этой антологии весьма своеобразное выражение: несмотря на то что вое стихотворения были японскими и Ки-но Цураюки написал предисловие тоже по-японски, послесловие, представляющее собой парафраз вступления, Ки-но Ёсимоти сочинил на китайском языке.

То, что японоязычная поэзия столь длительное время не собиралась в антологию, вовсе не говорит о ее застое. Строго каноничные (как формально, так и содержательно) стихи "Кокинсю" подтверждают обратное: за полтора века японоязычная поэзия претерпела очень существенные изменения. Но японская поэзия считалась занятием легкомысленным, что не позволяло до поры свести разрозненные стихи в санкционированное государством собрание. Но к началу X в. положение изменилось, и первоклассный знаток китайской литературы Ки-но Цураюки снискал себе славу именно как японский поэт. Национальная литература "легализируется", получая официальное признание.

Кстати говоря, в седьмом свитке антологии было помещено стихотворение неизвестного автора:

Государя век

Тысячи, миллионы лет

Длится пусть! Пока

Камешек скалой не стал,

Мохом не оброс седым!

Пер. Я. И. Конрада

В 1870 г. Хаяси Хиромори положил слова на музыку, а в 1908 г. эта песня стала государственным гимном Японии.

"Кокинсю" знаменует собой новое качество японоязычной поэзии: стихотворчество перестает быть занятием сугубо личным. Сама форма сведения лучших стихов воедино - антология - предполагает совершенно иную аудиторию, чей интерес заключается ныне в восприятии стихов не столько как средства интимной коммуникации, сколько как воспевание общезначимых ценностей (в это понятие прочно входит и любовная тематика). Конкретные обстоятельства создания стихотворения отходят на второй план. Читателю, раскрывшему любовный раздел "Кокинсю", уже достаточно знать, что данное стихотворение любовное, и не мучиться вопросом, к кому же оно обращено. Только стихи, без ущерба понимаемые вне прозаического контекста жизненных обстоятельств, могут по-настоящему претендовать на "антологичность". В связи с этим наблюдается определенная тенденция к исчезновению предисловий и примечаний к стихам ("котобагаки", "хасигаки") как элемента, мало способствующего восприятию "чистой" поэзии.

С появлением "Кокинсю" был окончен полуторавековой период господства китайской поэзии в литературной жизни японского двора. Первая антология китайских стихов "Кайфусо" ("Любимые ветры и травы") была составлена еще в 751 г., т. е. раньше "Манъёсю". И хотя 18 из 64 поэтов "Кайфусо" представлены также и в "Манъёсю", сам язык предопределил многие различия между двумя направлениями поэтического творчества.