Алмазная скрижаль - А. Веста

— Отец святой, исповедуй… Прими покаяние мое.

— Господь примет…

По келье неслышно двигался чернобородый келейник, что-то поправляя, переставляя, неспешно и плавно, словно ткал прозрачную, в липких капельках паутину. Отец Гурий мрачно покосился на него и зашептал…

Говорил он о голоде, что точит его душу, о книге, взятой без благословения, о слове-Свете, что является лишь пустынникам, об оскорбленном им брате, о деве блудной, что едва не соблазнила его…

Старец с кротким вздохом разрешил его от грехов и крупно, жестко перекрестил склоненный затылок. На книгу он смотрел долго, поглаживая рукой обложку из порыжелой юфти, не развернув, однако, страниц, потом протянул книгу отцу Гурию.

— Помнишь ли ты Святое Писание: «Составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела». Берегись, сын, всего лишнего, всего, что от самостийности твоей, что отвлекает от молитвы и соблазняет на гордость. Вижу я, только приумножится печаль твоя. И еще; блудницу тотчас оставь, и ее не спасешь, и душу свою в суете погубишь.

— Прости меня, отче, но она — сестра моя, мы с ней крестами менялись.

— Ах, вот как повернулось… Ну, раз сестра, так и вези ее к матушке, чай, дорогу-то еще не забыл? Вот что, братец Мисаил, — обратился он к келейнику, — принеси-ка нам просфор от обедни, ступай, ступай… — Проводив глазами келейника, отец Сергий продолжил: — А что касательно Серапиона… Так не так страшен он сам, как его братья, вернее, дух земного царства, дух богоборческий и неприкаянный, который несут они в Церковь. Не мне рассказывать тебе, какой ценой подчас нашими братьями покупается священство или место в богатом многолюдном приходе. Серапион — суть не монах, он зверь геенский, сын Содома…

Радость и ужас метались в душе отца Гурия, как птицы. Одна — светозарная, райская, с радужным пером, гласящая, что отныне и у сироты Настасьи будет мать. Хоть и простая женщина, но на путь наставит, и приютит, и накормит, и защитит от пересудов. Другая птица — Гнетея, что печалью сушит и такие песни поет, что жить не хочется. И ни молитвой, ни дружеской беседой от нее не отмахнешься. Тяжестью лютой давит сердце, расклевывает его, кровянит, и когда думал отец Гурий о тайных грехах, что точат тело Матери-Церкви, то чуял безысходную тоску и глухое бессилие, не в силах защитить и спасти Ее.

С матерью он увиделся через два дня. Помолодев от радости, она на все его просьбы отвечала с такой восторженной готовностью, что отец Гурий уже начал опасаться за ее рассудок. А уж когда узнала о Насте, то с бабьей глупости ничего не поняла, заохала, принялась обнимать, словно уже забрезжили над ее головой в розовых облацах внуки-ангелята.

— Не надо, мама. Она только моя сестра. Мы с ней крестами менялись.

— А может быть?..

Но он так на нее зыркнул, что мать затихла, по-вдовьи прижав к губам платок.

Знал ли он, что она переживает самые счастливые дни в своей жизни, вышагивая рядом со взрослым сыном километры пути по городским ломбардам, скупкам, сберкассам и квартирам добрых людей. Они быстро собрали денег и купили все необходимое для жизни в пустынном месте. Спальный мешок и сапоги он решил купить в Москве, чтобы не таскать лишнюю тяжесть.

…Вернувшись в Москву, он первым делом побежал к Насте, рассказать о счастливых переменах, что вот-вот должны произойти в ее жизни.

Он долго стучал кулаком по лопнувшему коленкору двери. Смена на фабрике давно кончилась. Настя уже должна была вернуться домой. В отчаянии он дернул дверную ручку — дверь оказалась не заперта. Почуяв беду, он ворвался в квартиру. Единственная комната была темна, пуста…

Бессильно волоча ноги, он брел по вокзалу. Пьяная Губишка щерилась пустым ртом. Засунув руку за пазуху, она выпростала одну грязную голую грудь и дразнила, тряслась, как в падучей. Весь мир уже знал о его позоре.

«Забыть, забыть, скорее уехать отсюда, из этой зловонной дыры. Все они — смертники, все эти гиблые, вонючие фигуры, шатающиеся по ночным подворотням, все надменные пассажиры лоснящихся машин. Они — лишь мнящие себя живыми раскрашенные трупы. Все болезненные, с бессмысленными жидкими глазенками дети этого прокаженного города, как младенцы Блудницы Вавилонской, будут разбиты о камень…»

Он знал, что обязательно встретит ее.

Когда поезд уже тронулся, набирая скорость, до слуха отца Гурия донеслись свистки и истеричные вопли. Из поезда, стоящего на запасных путях, вывалилось что-то растрепанное, маленькое и повисло, уцепившись лапками за блестящие поручни. Следом выскочила толстая проводница с плоским матрешечным лицом и принялась лупить полосатой палкой лохматое растерзанное существо. Пассажиры загоготали. Отец Гурий рванулся к окну, но успел разглядеть лишь малиновые ботфорты, на секунду мелькнувшие в глазах… Настя! Настя, шатаясь, встала с четверенек и, отплевываясь, побрела по шпалам. Но всего этого отец Гурий уже не видел. Поезд его летел к дальнему Северу. К Матери Пустыни.

— Я спасу тебя, Анастасия, — прошептал отец Гурий. — Я вернусь и найду тебя…

От дождей озеро вздулось. Солнце, как пустое бельмо, лишь изредка маячило за тучами. Листья деревьев, трава, птенцы и звериный молодняк остановились в росте, выжидая тепло.

К концу мая у отца Гурия закончился съестной припас. Но Господь никогда не оставляет спасающегося. Во влажной низине, рядом с храмом, изобильно взошла сныть. Знать, Богом велено этой травке вскармливать гибнущий род земной. Некогда добродетельный Ной, едва сошед на просыхающий брег, удоволил снытью все свое несметное зверье. Сныть первой взошла из хлябей потопа и в годы недорода спасала людей и скотину, и сейчас невзирая на холод бодро тянула к свету сжатые зеленые ладошки. Отец Гурий смущенно баловал утробу сахарными корешками и сладковатыми вяжущими листьями, утешаясь тем, что удивительная травка была почти единственной пищей преподобного Серафима Саровского.

Он уже привык обходиться без простых обиходных предметов. По утрам он ловко вычищал зубы сосновой щепочкой, хорошенько разжевав ее кончик. Из липового луба нащипал волокон для мочала, и научился мыться без мыла. По субботам грел на костре два ведра воды, запаривал молодой березы с крапивой и с наслаждением парился под пологом палатки. Нательное белье он стирал при помощи березовой золы, возродив забытый рецепт. Все прочие гигиенические надобности он свел к частому обливанию холодной водой. С каждым днем он убеждался в том, что Природа с материнской заботой предоставляет человеку все потребное и что человек, немного ограничив себя в удобствах, может жить, не истязая ее тело.

За время его пустынножительства волосы его отросли почти вполовину. По груди заструилась волнистая темная борода. Загорелое на озерном солнце лицо стало спокойным и благодушным. Всегда опущенные долу глаза под низко нависшими бровями теперь обнаружили свой природный светло-карий цвет.

После той ночи нерушимый покой установился в его душе. Он вновь вернул себе строгий скитский устав. Поспав в ночь часа четыре, он долго молился. В рассеянном свете белой ночи читал Евангелие, на рассвете приступал к земным трудам. Приносил воды из дальнего ручья, заготавливал дрова, чинил одежду, варил «болтушку» из сныти и клюквы. После вечерней молитвы и чтения псалтыри он приступал к самому заветному, чего ожидал весь день с дрожью в сердце. Ключом к неизвестному алфавиту, как подсказал белый старец, оказалась «молитва Господня», начертанная на первой странице книги.

Отец Гурий осторожно разгибал ветхие страницы. Местами буквы выцвели, побурели и напоминали засохшую кровь. Сначала чтение шло медленно, трудно, но спустя несколько минут в душе его начинали звучать слова, точно с ним говорил живой и доверчивый голос: «Грамота Руси — суть молитва древняя… се Цепь Златая, се Врата жемчужные Бессмертия…»

Обучение грамоте было уложено в рифмованные строки.

Аз Бог Ведаю Глагол Добра —Пять знаков чище серебра.За ними вслед «Есть Жизнь Земли» —Три буквы, с златом корабли…Деревия Как Люди Мыслят…

В пылающем зеркале страниц рождались видения.

Книга знала его самого, его прошлое и будущее, видела и чувствовала, она была живая, в ней теплилась непостижимая душа и могучий, таинственный разум.

Тебе только тридцать три года,Возраст Христа лебединый,Век березы, полной ярого сока…

Слова книги стали трудноразличимы. Так бывало всегда, когда что-то мешало сосредоточиться. За озером возник едва различимый вначале звук мотора. Отец Гурий быстро убрал Книгу в стенной тайник и заложил приготовленным кирпичом. В лодке у берега копошился Герасим. Отец Гурий почти вприпрыжку сбежал с холма, взял паренька за руки, заглянул в лицо и трижды поцеловал в обветренные щеки. Герасим шмыгнул носом и отвел глаза, обмахнув ресницы выцветшей до зелени кепкой.