Южный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несмотря на то, что в школе с Толяном они сидели за одной партой, биографии у них были разные: после школы будущий губернатор пошел получать образование в институт, Ширяев проследовал за колючую проволоку кончать тамошний университет.
Губернатор благополучно покинул Сан-Антонио, а одноклассник его остался тут жить — закуковал на чужбине. Но не унывал. Довольно быстро выучил испанский — имелась у него способность к языкам, подыскал себе стройную зеленоглазую девчушку, из тех, кого в России с подачи свыше стали называть "дамами с пониженной социальной ответственностью", а в Чили звали коротко и просто — пати, и женился на ней.
Пати — значит, проститутка. Жену Ширяев нашел, как топор под лавкой, далеко ходить не пришлось, — в публичном доме. Военные, правда, это заведение не охраняли и им не командовали, но свой интерес имели: пати иногда постукивали на своих клиентов, особенно если они были не рядовыми матросами, а судовыми офицерами.
Очень скоро Ширяев сконструировал сына и назвал его, как было ведомо Геннадию, Иваном…
После допроса железный следователь, неприятно подвигав нижней челюстью влево-вправо, сообщил:
— Мы вынуждены вас задержать.
Геннадий внимательно посмотрел следователю в глаза, не обнаружил в них ничего теплого, сочувствующего человеку, попавшему в беду, проговорил растерянно:
— У меня же катера останутся совсем без присмотра, рубки открыты…
— О катерах не беспокойся, пропасть им не дадим.
"Вот и все, — мелькнуло в голове у Геннадия, — вот русское имущество и конфисковали…"
— А Васкес? — невольно вырвалось у него.
— Васкес, повторяю, во всем признался. Он также будет наказан.
"Также", — засек и выделил Геннадий слово, которое ему очень не понравилось, согнулся, будто от удара в живот.
Старый молчаливый охранник отвел Геннадия в отдельное помещение, на тюремную камеру мало похожее, ткнул пальцем в ботинки, в которые тот был обут, и приказал:
— Снимай шнурки! — Потом пальцем показал на поясной ремень: — Это тоже снимай!
— Да вы чего-о? — не сдержался Геннадий, вскипел. — Здесь вон шторы какие, видите? Двухметровые кисти свисают с потолка, видите?..
Старый охранник посмотрел на него и сквозь него, он умел так делать, — обучился за годы работы в полиции, кажется, даже видел, что находятся у человека внутри, — и спорить не стал.
Молча развернулся и скрылся за дверью. Дверь со скрежетом запер на ключ. Прошло минут десять, не больше, как в скважине двери снова раздался скрежет ключа.
Дверь открылась. На пороге стояли четыре солдата военной полиции с автоматами наизготовку.
— Русо, выходи! — сказал один из них.
Тяжесть, которую Геннадий ощущал у себя на загривке, увеличилась, стылости, натекшей в грудь, стало больше, он даже почувствовал, как твердый холодный край чего-то очень жесткого подпер снизу горло.
— Руки за голову! — потребовал второй солдат, самый молоденький и самый тощий.
Геннадия перевели в стоячую камеру размером полтора метра на полтора, туалет — сам толчок находился прямо под ногами. По сырым стенам ползали мокрицы.
Таких камер Геннадий никогда не видел. Как никогда не слышал о них.
Громыхнула дверь. Он остался один в крохотном зловонном пространстве. Понял, если его пристрелят здесь, то никто никогда об этом не узнает. И могилу не найдут, и родичам некуда будет принести цветы… Унылая перспективка, мороз от нее уже побежал по коже, а губы начали дергаться сами по себе.
Как же он будет ночевать в этом сортире? А вдруг ногою вляпается в толчок?
Положение было такое, что хотелось выть. Но выть было нельзя. Он обхватил плечи крест-накрест руками, спиной прислонился к мокрой стенке.
Ночевать в сортире не пришлось. Через час появился префект полиции, — лично, очень важный, в зеркально сияющих, хорошо начищенных ботинках. С ним — все те же четыре автоматчика.
Видать, без автоматов и автоматчиков дела в Чили не делались не только на улицах, но и на кухнях, в родильных домах и общественных туалетах; Латинская Америка — это не Европа.
— Выходи, русо! — скомандовал один из автоматчиков, из тех, кто немного кумекал и говорил по-русски. Иначе бы ему не доверили сопровождать префекта.
— Пойдем, Геннадий, — сказал префект, — мы решили перевести тебя в другое место, более престижное, ты это оценишь.
Это смотря, в какую сторону "более престижное", в сторону минуса или в сторону плюса? Не то ведь вместо толчка со смывом может оказаться обычная куриная жердочка или старый гамак с большой дыркой для заднепроходного отверстия и отвесным сбросом дерьма прямо в подземную реку.
Место оказалось действительно "более престижным" — кабинет железного следователя, где стоял старый продавленный диван. Ночевать на нем все же лучше, чем дрожать на толчке.
Утром пришел следователь, похрустел костями и как ни в чем не бывало продолжил допрос.
— Что мне грозит? — спросил Геннадий, когда железный чурбан закончил.
Тот недовольно пожевал ртом. Словно бы на зубы ему попал недозрелый лимон, вскинул одну лохматую бровь.
— Не знаю, сколько тебе дадут в суде, но сидеть, русо, ты будешь точно.
Веселая перспективка, от которой Москалеву даже холодно сделалось, будто за шиворот ему опустили несколько льдинок, и они тут же примерзли к живому телу.
— Я могу позвонить в русское посольство? — спросил он, хотя понимал: толку от этого звонка ему будет не больше, чем от дождя, пролившегося где-нибудь в Мексике. Невольно вспомнился неповоротливый потный "пряник" из консульства в Сантьяго, который смотрел на всякого земляка не как на соотечественника, а как на человека, который собирается воспользоваться его счетом в банке или сесть за стол и съесть его обед.
По лицу железного следователя расползлась ехидная улыбка.
— Нет, позвонить в свое посольство не можешь. — Следователь вел себя точно так же, как и пузырь из консульства.
— Это почему же?
— Телефон служебный. По нему звонить нельзя.
— Что, не работает? — не удержался от подначки Геннадий.
— Так точно, не работает, — сказал железный следователь.
38
Геннадия Москалева решили перевести в тюрьму. В сопровождении все тех же четырех автоматчиков он покинул околоток… Господи, как же хорошо было на улице! Несметь солнечного света, апельсиновые деревья, ласково шелестящие листьями на всяком, даже самом малом шевелении воздуха, ветер, дующий с океана, считавшийся самым ласковым в мире — бриз; океан же, сияюще-бирюзовый, с негромко плещущейся, без единого барашка водой, очень умиротворенный, был виден из всех углов Сан-Антонио.
Негромкому шуму океана вторили птицы, густо облепившие портовые деревья, птиц — сегодня спокойных, некрикливых, было много: ведь порт — это не только
