Ночь чудес - Уве Тимм

— А это не… Только поймите меня правильно, очень вас прошу, — это не оказалось безумно трудной задачей?

— Согласен. Но пока что мой реквием — лишь попытка. Задача беспредельная, я понимаю. Но опыт и должен быть беспредельным, иначе напишешь заурядную, знаете ли, музычку. Лучше уж беспредельная неудача. — Он засмеялся. — Я заново перечитал статьи Розы Люксембург и впервые постиг их смысл. Ее работы — тоже попытки, понимаете, попытки соединить то, что несоединимо по определению, примирить взаимоисключающие понятия — равенство и свободу, что означает политику приближения к исчезающей в вечности цели, ее задача — добиться уравненного сосуществования интересов, желаний, инстинктов и той возмутительной в своей глупости несправедливости, которая заключается в словах «обусловлено природой». А вы знаете, что у Розы Люксембург было тяжкое увечье бедра? Да, она хотела устранить несправедливость природы, провозгласив право на социальное равенство, в то же время не рассматривая человека как строительный материал общества, но каждому гарантировав неприкосновенность его индивидуальной неповторимости, уникальности. И я подумал, именно это необходимо выразить акустическими средствами. Я прочитал ее речи, статьи, письма, прежде всего — написанные в тюрьме, любовные письма женщины, которой было свойственно — тут подходит только старомодное выражение — меланхолическое целомудрие. Я побывал везде, где она жила и работала, ходил пешком и записывал свое дыхание. Нам кажется, что мы дышим ровно, если идем равномерным шагом, а оказалось — ничего подобного, если послушаешь внимательно, замечаешь, что ритм и темп меняются, и не только потому, что ускорился или замедлился шаг, тут еще в том дело, что ты видишь и слышишь, чувствуешь или думаешь, когда идешь по площади, где Роза выступала перед народом, по Барнимштрассе, где она, находясь в заключении, посадила в тюремном дворе куст сирени, или когда придешь в отель «Эдем», где над ней издевались, а потом убили, и на мосту Лихтенштейнбрюкке, с которого ее тело бросили в канал, и на шлюзе, возле которого спустя три с половиной месяца нашли ее тело, и на кладбище Фридрихсфельде, где ее похоронили, где в тридцать третьем году нацисты сровняли могилу с землей и где потом упокоился бюрократ от политики Вальтер Ульбрихт. Маленькая, плотно сбитая женщина — хочется сказать привычно: маленькая, хрупкая, но нет, она была коренастенькая, плотная, физически крепкая и все-таки инвалид, если посмотреть на фотографию, где они вместе с Кларой Цеткин, у них там еще шляпки такие дурацкие, то можно заметить — с ногами у нее что-то не в порядке, она прихрамывала. Я все обошел пешком, все берлинские места, связанные с Розой, вспоминал и о своих несбывшихся надеждах и, когда ходил, слышал в наушниках свое дыхание. Знаете, в шестьдесят девятом я написал произведение для ансамбля волынок. Пора было создать что-то стоящее для этого инструмента, заставить волынщиков перестать наконец дудеть никому не интересные, примитивные марши, нужно было нечто совершенно новое. Посвящалось Первому мая. Я хотел сочинить нечто небывалое, но непременно для волынок, ведь изначально волынка была инструментом, звуками которого шахтеры предупреждали друг друга о грозящей опасности. Я задумал пропагандистскую музыкальную пьесу. Но те, для кого я ее написал, рабочие, не заинтересовались, профсоюзные функционеры и коммунисты с их партийной организацией — тоже. Сказали, звучит ужасно. О массовом слушателе и говорить не приходится. Я понял, что поставил себе неправильную задачу. Не нужно дудеть в дуду политической агитации — нужно создавать эстетические условия, при которых станет возможной политическая деятельность, и не какая попало, а обеспечивающая многообразие и развитие индивида, его уникальности и неповторимости.

Появился портье:

— Чай только что заварил. Через три минуты настоится, тогда выньте пакетик.

Я поблагодарил, потом спросил человека в черном:

— А кто ваши слушатели?

— Любители, скажем так. Их мало. Даже очень мало. Вы разбираетесь в современной музыке?

— Слабовато. Один мой приятель, он книготорговец и саксофонист, мы с ним играем в теннис, вот он иногда приносит мне диски. Последнее, что он мне дал, — записи с музыкального фестиваля в Донауэшингене. Мне бы хотелось послушать ваш реквием.

— Вещь небольшая. Если правда хотите, я вас приглашаю на завтрашнее первое исполнение.

— Завтра, к сожалению, я уже лечу в Мюнхен.

— Ну, если вам интересно, могу дать вам послушать фрагмент. Есть у меня на кассете. Магнитофон тут неважный, конечно, но все же получите некоторое впечатление.

— Отлично. А я тем временем буду пить чай, если вы не возражаете.

— Какие возражения! Ведь это беда — то, что искусства сегодня оторваны от жизни. Надо бы музицировать или читать вслух художественную литературу и одновременно пить кофе, беседовать. Вы, когда работаете, слушаете музыку?

— Бывает.

— А что именно?

— Джаз, классику, хип-хоп.

— Наверное, вы рекламой занимаетесь?

— Почему вы решили?

— Да вот прическа у вас…

— Это я сегодня подстригся. Приехал в Берлин, хотел собрать материал о картошке, и за какие-то два дня столько со мной странных историй приключилось… Начинаешь с картошки, а заносит тебя Бог весть куда. При этом и сам изменяешься, как оно и видно по моей голове.

Он засмеялся:

— Хорошие истории, они вроде лабиринта.

— Верно, вот только путеводную нить я уже потерял. Одного жаль — не удалось выяснить насчет «красного деревца». Вы никогда не слышали о сорте картофеля с таким названием?

— Нет. А где оно вам встретилось?

— Оно связано с моим дядей, которого я очень любил. Он умел различать сорта картофеля по их вкусу. Даже в вареном или жареном виде. Дядя, умирая, сказал два слова: «красное деревце». И никто не понял, что же он имел в виду.

— Когда-нибудь я напишу вокальную пьесу, которая будет состоять из последних, предсмертных слов разных людей. Многие вы знаете. «Больше света!» — это Гете. Или вот, Чехов в Баденвейлере, когда умирал, вдруг приподнялся и по-немецки сказал: «Ich sterbe» [17]. Потом откинулся на подушки и умер. Но бывают не только такие вот короткие фразы или возгласы. Некоторые люди много говорят перед смертью… Пока это замысел, вокальный проект.

— Надеюсь когда-нибудь услышать ваше произведение.

Он пошел за кассетой, а я налил себе чаю с молоком.

Вернувшись, он сунул кассету в магнитофон и настроил стереодинамики.

Я сидел в кресле, курил сигару, пил чай и слушал. Слушал дыхание, ровное, как мне показалось сначала, но вскоре в нем появились едва заметные различия, паузы, заминки — слабые, легкие, потом дыхание участилось, послышался кашель, и вроде сплюнули, исторгли что-то, потом опять мерное дыхание на фоне мощных выдохов, угрожающе-страшных, — наверное, работали воздуходувки доменной печи, как-то раз я видел их, эти огромные мехи, и еще — тонкое шипение, словно что-то измельчалось в пыль, и шорох, похожий на порыв ветра, и механическое сопение, одышливый хрип, но вот он исчез, дыхание выровнялось, стало глубоким — дыхание мира…

Глава 16

БУМЕРАНГ

Под вечер, когда в салоне было пусто, я набрал номер, который написал мне на бумажке тот парень. Заглянул в справочник — оказалось, первые цифры — это международный код Тринидада. В трубке слышалось потрескивание, атмосферные разряды или, может быть, импульсы, пробегавшие по трансатлантическому кабелю, потом раздался голос. Говорили по-английски, с резким акцентом:

— Оператор слушает. Чем я могу вам помочь?

Как научил тот парень, я произнес пароль:

— I need a boomerangcall.

— О' кей. Назовите, пожалуйста, номер.

Я дал «рабочий» телефон Тины. Как просто. А я-то думал, придется долго объяснять, что мне нужно, откуда у меня пароль и тринидадский номер, но ничего подобного не потребовалось. Оператор спросил только, с какого номера перечислить счет за разговор. Я дал номер пансиона.

— Одна минута — пятьдесят долларов, о'кей?

— Очень хорошо. — Я подумал: просто фантастика, неужели фокус удастся? Где-то в далеком Тринидаде набирали номер. Тринидад и Тобаго… В детстве я мечтал когда-нибудь очутиться в этой стране, мне ужасно нравились ее почтовые марки — английский король Георг в профиль, а ниже пальмы, песчаные пляжи, тростниковые хижины… Говорить придется минут восемь, тогда вся сумма снова вернется на счет пансиона. Если, конечно, эта история про звонок-бумеранг — не выдумка. Кто же там сидит за операторским пультом — приятель того молодого лингвиста-велосипедиста, или это вообще такое место, куда каждый может позвонить? Я поглядывал на счетчик, там вдруг быстро-быстро замелькали цифры, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Они мчались в том же бешенном темпе, что и вчера, когда я звонил Тине по ее «рабочему» номеру. Выходит, сейчас, в эти минуты деньги и правда возвращаются на счет пансиона? Но если тариф — пятьдесят долларов, то счетчик должен крутиться еще быстрей, так быстро, что разлетится на куски. Я готов был поверить во что угодно. А что, ведь придумали уже фальшивые телефонные карты, я где-то читал, по которым можно звонить хоть бесконечно долго, причем из первой попавшейся телефонной будки, будь она хоть на краю света. И абсолютно задарма. Лет пять назад даже представить себе подобное было невозможно, лет пять назад мы добросовестно платили старой доброй почтовой службе, бросали монеты в раззявленную пасть таксофона.