Королева Марго - Андре Кастело

Протестантам гарантировалась безопасность их культовых учреждений и реабилитация жертв Варфоломеевской ночи. Королю Наварры был добавлен титул правителя Гиени.[29] Но главным триумфатором был, конечно, герцог Алансонский, который наконец получил свой удел: помимо герцогства Анжуйского — с этого момента он и стал носить этот титул, — Турень, Мэн, Берри и годовое довольствие в размере сто тысяч золотых экю. Бюсси он назначил своим правителем в Анжере.

У Франции опять появился Карл Смелый.[30]

Побежденному королю пришлось взять на себя все расходы минувшей кампании. Только рейтары Казимира, сына курфюрста Пфальца, обошлись короне в двенадцать тысяч ливров, и, чтобы оплатить этот сущий пустяк, Генрих III вынужден был отослать во Флоренцию, в залог, свои драгоценности.

Мир, прозванный Уместным, стал всего лишь довеском к Мадридскому договору.[31]

Никогда еще тихая Турень не видела такого печального лета! Тот, кому суждено было стать ее последним удельным князем, въехал в Тур, свою столицу, 28 августа 1576 года. Герцог Франсуа Анжуйский, естественно, без малейшего смущения созерцал триумфальную арку у въезда в город со статуями Кастора и Поллюкса,[32] в чертах которых угадывались Генрих Французский и Франсуа Анжуйский. Поверх их голов сияла «яркая, разлетающаяся стрелами лучей звезда, символ их братской дружбы и единоволия, решимости строго карать всех возмутителей мира и гражданского покоя».

И вот когда «возмутитель гражданского покоя» приближался по парадной аллее, в толпе кто-то «весьма искусно воспроизвел сначала трель соловья, потом пение разных других птиц». У туренцев своеобразное чувство юмора: возможно, песнь насмешника дрозда прозвучала как раз в тот момент, когда новый герцог Анжуйский проходил под бандеролью, надпись на которой гласила:

…увенчан славою земель,Чьей доблести ты господин отныне.

Доблести!.. Франсуа сделался господином четырех самых богатых провинций королевства только ценою предательства.

6 декабря 1576 года король в окружении королевы-матери, своей супруги и сестры-королевы, председательствовал на ассамблее Генеральных Штатов, проходивших в Блуа. На Маргарите было оранжево-черное платье, «усыпанное множеством блесток…», и «большая, придающая ей таинственную величавость, вуаль». По свидетельству Брантома, она привлекала к себе «больше внимания, нежели важные речи короля»… Осыпанному милостями новому герцогу Анжуйскому не оставалось ничего другого, кроме как поддержать политику своего брата Генриха III и объявить себя врагом протестантов, благодаря которым, однако, он только что добился своего удела! Генеральные Штаты — в них представлен был всего один депутат-протестант, от дворянства Сентонжа, — выдвинули требование, чтобы отныне во Франции существовала лишь одна, единая, религия. Голосование было предрешено — отправление культов реформированной религии опять попало под запрет, снова объявлены были гонения на священников и пасторов, впавших в ересь.

По настоянию короля, от пения Te Deum решено было воздержаться. Когда он подписывал мир, на глазах у него блестели слезы.

Между тем заговорщик Генрих Наваррский не прекращал своих перелетов от одной любовницы к другой; и все же Марго ему не хватало. Будучи узником в Лувре, он привык к продолжительным беседам со своей супругой. Она, признавал наваррец, — «само воплощение ума, осторожности и опыта», и добавлял:

— От нее зависело многое. Что бы ни замышляли против меня ее мать и сварливые братцы, перед силой ее мнения им приходилось отступать. С другой стороны, ее красота придавала мужества и мне!

Оказавшись во главе кальвинистов, герцог Анжуйский чуть ли не получил полкоролевства… А нельзя ли получить все, побив их? Без малейших угрызений совести он принял на себя командование королевской армией и открыл военные действия против своих бывших друзей, начав с осады Ла Шарите.

С высоты крепостных стен гугеноты распевали насмешливую песенку о герцоге Анжуйском:

Тщетны все осады и подкопы.Пушки бессильны против Ла Шарите,Глад и чума вас уморят в окопах,В ком нету веры, тому милосердия нет.[33]

Однако голод и мор раньше сразили осажденных. Протестантский город капитулировал 1 мая 1577 года.

А две недели спустя в замке Плесси-ле-Тур закипела подготовка к торжествам в честь победы, одержанной братом короля. Безумие овладело французами. На шестьдесят тысяч ливров — сумма по тем временам нешуточная — накуплено было зеленого шелка, и в эту шутовскую униформу обрядились все — женщины, переодетые мужчинами, мужчины, переодетые в дам…

Теперь, когда наступил мир — точнее, перемирие, — Маргарита вновь получила подтверждение от мужа, что он весьма рассчитывает на ее приезд: «он всегда извлекал немалую пользу из нашей дружбы». Присутствие в Нераке сестры короля Франции, разумеется, придало бы Генриху Наваррскому дополнительный вес. Королева Марго становилась в некотором роде разменной монетой политической игры. Вот почему Генрих и отправил к своему шурину-королю гонцов, уполномоченных потребовать у него разрешения на отъезд Маргариты Наваррской. Но Генрих III опять запретил сестре покидать Лувр.

— Я отдавал ее за католика, а не за гугенота, — заявил он мрачно.

Это была неправда: наваррец отрекся от протестантской веры уже после свадьбы, наутро после Варфоломеевской ночи. И Генрих Наваррский не прекращал настаивать: он хочет видеть свою супругу подле себя! В итоге Генрих III пошел на шантаж: перед Маргаритой лишь тогда откроются двери Лувра, когда король Наварры вновь обратится в католическую веру. А молодая королева убеждала мать и брата-короля, что для нее «оставаться в Лувре неразумно ни по соображениям смысла, ни по соображениям приличий».

— Ибо раз я здесь торчу, мой муж может решить, что я веду здесь разгульную жизнь.

Собственно, не так уж это было и далеко от истины… Но дело касалось принципов, и разговор шел на повышенных тонах:

— Я вышла замуж не удовольствия ради и вообще не по своей воле. Раз уж вы предназначили мне в мужья короля Наварры, то вы не можете помешать мне разделить с ним его судьбу. Я хочу отправиться к нему! А если вы мне не позволите, я просто однажды исчезну, положась на Провидение.

— Ну полно, сестра, — холодно ответствовал Генрих III, — у нас все же будет время попрощаться.

Глава IX