Царская свара (СИ) - Романов Герман Иванович

Генерал вспомнил, как в полночь отправился с отрядом преображенцев на абордаж мятежных кораблей, что не давали возвести северный шанец, который позволил бы взять Шлиссельбургскую крепость в два огня. Вот только захват вражеских судов не вышел — вместо яхты он влез на бот, перепутав корабли, с ним смогли перебраться на палубу десятка полтора гвардейцев. Но большинство преображенцев ждала горшая участь — картечь из пушек и ружейная стрельба отбросили атакующих, перетопив большинство лодок. И все — абордажники захлебнулись в собственной крови…

— Где я… Ни хрена не вижу! Мне выбили глаза?

— Нет, Алексей Григорьевич. Но смотреть на морд… На твое лицо, хотел сказать, страшно. Все синее, глаз из-за бланшей не видно — мордовали тебя, видимо, долго, крепко и яростно. Похоже, что топтали ногами, били башмаками — ран от оружия на тебе нет, только синяки все тело покрыли. Да уж, угораздило тебя под матросов попасться. Я с ними в кабаках много раз дрался — на кулак зело крепки…

Голос звучал знающе, видимо его обладатель не раз сталкивался с матросами в трактирных побоищах. И, судя по опасениям, потому, что держался тихо и говорил вполголоса — кругом враги. Но по братскому дружескому тону ясно — парень из своих гвардейцев Преображенского полка, уцелел после ночного избиения.

— Как я тут оказался?

— По реке плыл, в доску уцепился намертво, еле пальцы отодрали — на берег тебя и вынесло.

Орлов попытался напрячь память — всплывали только моменты драки, ненавистная чухонская рожа и белесые глаза давнего обидчика, да длинное пламя, вылетающее из орудийных стволов. А вот как в реке оказался, да еще за доску уцепился — этого совершенно не припоминал. А голос, чуточку насмешливый, как бывает у человека сильного характером, но испытывающего страшное горе, продолжал повествование:

— На яхту влезть не удалось — картечью лодки сразу разбили, я успел за доску уцепиться, потому и не утонул. А вот брату молодшему не свезло — картечью голову разбило, меня его кровью окатило. Так что не могу я умереть раньше того, как Ивашке, царю самозванцу, живот не вспорю и потроха не вывалю, падле. Вот и уцелел потому, и помирать среди камышей не собираюсь. Нас тут таких два десятка выбралось, может и больше, да только трое осталось — ты, да я, да Мишка Палицын.

— А остальные…

— Так петербужцы изменили матушке Екатерине Алексеевне, как без нашего пригляда остались. А за ними и вся рота лейб-кирасир подалась на бесовский искус — начали наших по кустам отлавливать, вязать, а то и смертным боем избивать. Шанец заняли, да деревеньки, боятся им нечего, когда за спиной корабли. Вот мы с Мишкой в камышах укрылись. Не нашли нас, пока, шпыни окаянные.

— Дела…

Алехан вздохнул и скривился — ребра отозвались болью. А вот раненное пулей плечо не болело совершенно, видимо иные повреждения перевесили прежние по своим ощущениям.

— И что делать будем?

Ситуация скверная, но Алексей Григорьевич по своему характеру был всегда полон оптимизма, подкрепленного верой в собственную звезду — ему постоянно везло, ухитрялся выбираться из самых скольких ситуаций, которых было немало. Лет пять тому назад поручик Шванвич рубанул его тесаком по лицу — посчастливилось невероятно, что выжил, хотя крови много потерял. Нос врачи спасли, зато на щеке на всю жизнь остался жутковатый шрам, так сказать, на долгую память.

— Мишка вдоль берега пошел, может лодку рыбацкую найдет, местные жители их часто в камышах да плавнях хоронят. Тогда на веслах живо к стремнине выйдем, с фузеи вражины в нас уже не попадут, далековато для точного выстрела будет. И к своим войскам на тот берег переправимся, отсюда Малую Невку хорошо видно.

Собеседник ухитрился за эти полчаса не назвать своего имени. Видимо думал, что Алехан узнал его по голосу, и продолжил говорить, мокрой тряпкой бережно обтирая лицо молодого генерала.

— Худо, что дорогу от столицы перекрыть могут, ни конного, ни пешего не пропустят. И переправу прикроют — у них трехфунтовые пушки есть. А наши морячки воевать уже не станут — того и гляди как на Ивашкину сторону перебегут в любой момент.

Алехан мысленно выругался, дернулся всем телом от злости и застонал от нахлынувшей боли. А собеседник тем же насмешливым голосом выразил собственные мысли Орлова:

— Так что Алексей Григорьевич, тут как не крути, дело у нас скверное. Матросы и кирасиры меж собой говорили, что Ивашка ночью на скампвее в Кобону уплыл — а там Миних правит, его вотчина с давних времен. Генерал Петрушка Панин момент упустил, потому, как брешь проделать хотел. А надо было не на абордаж идти, а штурм предпринять всеми батальонами — может быть, тогда и взяли бы приступом Шлиссельбург. А так получилось, как получилось — не повезло, что скампвея в тумане подошла. И все наши струги и лодки, что от стрельбы пушечной уцелели, перетопила как худых котят, или в воду вминая, или опрокидывая. Твою же мать чухонскую! Но кто же мог знать про такое!

Молодой генерал представил, что могла натворить галера с баркасами, и действительно совершила, и чуть не застонал от немыслимой горечи. И прав преображенец — но кто же знать мог заранее про такое судьбы немилостивой паскудство!

Он ведь сам как мыслил — взять мятежные суда на абордаж и обложить остров Ореховый с озера кораблями, чтобы Ивашка днем на баркасе не смог уплыть. На северном шанце поставить мортиры да гаубицы, и взять крепость в два огня. К вечеру куртины бы рухнули, и сразу на штурм пойти, пообещав, что первые триста гвардейцев, что за стены ворвутся — новой лейб-кампанией станут. Като про такую честь клятвенно уверяла — так что охотников было бы много. До ночи бы справились — перебили гарнизон!

А самозванца Ивашку он в клетку посадил, чтоб морду его пакостную все опознали. А там и в Петербург отвезти, да пытать страшно, чтоб всех заговорщиков выдал. И вскрыть гнойники столичные, да каленым железом язвы прижечь, чтоб никто больше не помышлял мятежи в будущем устраивать. Сидели бы тихо, как мыши под веником!

— Скампавея та здесь осталась, после того как брата вашего, князя Григория Григорьевича убили. Да ты сам нам о том деле рассказывал вечером. Она, оказывается на Корелу ходила, мятежники крепость Кексгольм под руку царя Ивашки подвели. И на Выборг пошли, одних мешков с серебром и золотом дюжину на лошадей загрузили. Говорили, что шхерный флот восстал там, присягу Екатерине Алексеевне сложил с крестным целованием, и собирается вместе с многопушечными кораблями в столицу идти. То ли вечером ныне в нее эскадра ворвется, то ли завтра рано, по утру, явится в Петербург, и все там в хлам разнесет. Если самозванцу, отребью и выродку Иоанну не присягнут. А ведь на коленки упадут перед ним господа сенаторы, животы свои с имуществом спасая — не верю я, что слово, честным паролем данное, они хранить с верностью будут!

От каждого сказанной фразы Алехан содрогался как от удара. Упустил Панин драгоценное время, Аника-воин!

А теперь все — если Ивашка не умрет до ночи, то Екатерине Алексеевне бежать с цесаревичем нужно немедленно, иначе догонять и Ивашке на смерть лютую выдадут. Князь Вяземский и предаст, если уже не выдал все и всех с потрохами — зело подозрительными стали в последние дни поведение и слова генерал-прокурора.

— А вон и Мишка идет, через камыши продирается котом осторожным, — снизил голос собеседник. — рожа у него довольная, лыбится и руками даже машет. Видимо, отыскал рыбацкую лодку, раз так радехонек. Тогда к обедне как раз попадем, все расскажем Панину. Нужно прекратить стрельбу эту дурацкую — птичка то из клетки ночью вырвалась и улетела. Теперь надо на фельдмаршала Миниха всеми силами идти пока не поздно, постараться опрокинуть и разогнать его полчища…

Собеседник замолчал и тяжело вздохнул, видимо и сам не верил, что в баталии такой победить можно. Да и сам Алехан в том был уверен — призрачна теперь надежда на победу в баталии.

— Ох, не сможем мы такое проделать — ослабели духом многие. Да и сам Ивашка не дурак, в сечу не полезет. Зачем ему такое, если к ночи Петербург в его руки подобно спелому яблоку падет. Так что остается только одно — подобраться поближе и зарезать Ивашку!