Братья Стругацкие - Ант Скаландис

Трудно сказать, раньше или позже пишет он первое после расставания в Канске письмо Инне. Письмо не датировано и ради мысленного эксперимента мы можем допустить, не слишком погрешив против истины, что пишется оно в один день с письмом Борису. Читать целиком утомительно. Вот характерная выдержка:

«Для меня нет других женщин, кроме тебя, у меня нет другой нежности, кроме нежности к тебе, и мне кажется, так будет до конца. Я стал равнодушен ко всему, кроме того, что связано с тобой, механически ем, пью, сплю, работаю, и только оставшись наедине с собой (теперь я понял, что значит это выражение), я начинаю жить, то есть думать о тебе. Правда, у меня нет вспышек буйного пьянства, чего я, признаться, опасался, когда ты уезжала, но теперь мне думается, что это может быть, было бы лучше того тихого и покорного отчаяния, которым наполнена моя жизнь. С каждым днём мне всё труднее чувствовать себя человеком. Огромную всепоглощающую любовь внушила ты мне, и я всегда буду тебе благодарен за это, но как приходится расплачиваться!»

Ну и письмишко! Фальшиво, безвкусно, пошло. Ни одной литературной находки. А главное — почти ни слова правды. Например, о «вспышках буйного пьянства». Видно, в ходе одной из них и пишутся эти строки. Борису — после стакана и потому ещё с остатками самоиронии, Инке — после трех и уже с избыточным пафосом.

Инна Сергеевна не помнит сегодня, как восприняла она этот текст тогда, помнит лишь наверняка, что не ответила. Дней через двадцать (тут уже есть точная дата — 22 ноября 1951 года) АН не выдерживает и пишет снова — не так выспренно, но всё так же нечестно — в чем-то каясь, что-то объясняя, а, по сути, просто жалобно скуля:

«…Жить мне очень плохо, перспектив никаких, как дальше жить — не знаю, ведь все мои планы в жизни были связаны с тобой, моя любимая…»

Конечно, она опять не ответила. Он терпел ещё недели две и написал «уже в последнем градусе отчаяния», без всякой надежды, после чего откровенно сорвался. Сразу по всем направлениям. Как он теперь бушевал над головами своих несчастных учеников, достоверных воспоминаний нет, но то, что форменным образом не просыхал целый месяц, а то и больше — это факт. Разум стал слегка затуманиваться. Моральные критерии отошли не на второй, а на двадцать второй план…

Лена Воскресенская сама приходила к нему. Она была очень настойчива, просто фантастически активна.

Она ему нравилась. В общем-то, всегда нравилась. И была интересна, он ценил её интеллект, эрудицию, воспитание — он во всех девушках ценил это. Он понимал умом, что Лена подходит ему как партнёр, как подруга жизни, тем более что он видел и чувствовал её безоглядную влюбленность, готовность на любые жертвы, но… Любви не было! Было какое-то очень сильное, острое, греховное влечение, Страсть была. А любви — не было. С Инкой была любовь во всём объёме: и страсть, и романтика, и тоска, и ужас потери. А тут не было любви. И от этого странным образом хотелось владеть ею ещё сильнее. Ещё острее. Но… ведь был Димка! Друг. И доверчивый, любящий муж. По Ленкиным словам, изменявший ей, но Арк считал, был уверен, что это неправда. И ему было просто стыдно наставлять Диме рога. И ещё там был ребёнок…

Так это всё и тянулось. Невыносимо долго. В пьяной голове клубились и клокотали страсти, в трезвой — муки совести под управлением чувства долга. Но голова всё реже и реже делалась трезвой. Тяжело трезветь, ни к чему, не надо…

Сколько это могло продолжаться? Долго. Но не бесконечно. И вот в один прекрасный (да-да, именно прекрасный!) день… Точнее, это был не день, а ночь. Трудно было не запомнить, какая именно — это была новогодняя ночь. Выпало ему суточное дежурство в части. Или сам попросил? Наверно, сам… Какой дурак, кроме него, вызвался бы в праздник? И была по-настоящему волшебная ночь. А потом этот распустяй с английского факультета, капитан… капитан… ну, как его фамилия?.. Ах, да, капитан Деев! Часы он, видите ли, забыл в дежурке! Отличные командирские часы. «Where is my watch?» Вот с этими словами он и вошёл среди ночи: «Где мои часы?»

«Where is my watch! Where is my watch! Stick it in your… You know where!» (Засунь их себе… знаешь куда?) — ответил ему Аркадий тоже по-английски. Но всё уже случилось, и не было дороги назад. Здесь — конец…

Ещё полгода слушатели ШВП подкалывали своего преподавателя по английскому, при каждом удобном случае вворачивая в ответы фразу «Where is my watch?» Капитан Деев делал вид, что не замечает, но потом, наконец, взмолился: «Может быть, хватит?»

Он не был подлым доносчиком, этот капитан, там всё получилось гораздо сложнее: были некоторые проблемы со здоровьем, вызывали фельдшера. Истопницу разбудили, ещё кого-то… В общем, как любят говорить немцы, что знают двое, то знает и свинья. А тут куда больше свидетелей получилось. И оказались нарушены все мыслимые пункты Устава караульной и гарнизонной службы, и сразу несколько заповедей каких угодно религий, и конечно, не один и даже не два принципа из морального кодекса строителя коммунизма, который, впрочем, будет сочинен только через десять лет…

17 января 1952 года состоялся офицерский суд чести. Или, говоря по-советски, заседание партийного комитета школы. Решением парткома младшего преподавателя цикла японского языка, исполняющего обязанности секретаря комсомольской организации школы старшего лейтенанта Стругацкого исключили из рядов ВЛКСМ за морально-бытовое разложение. Легко отделался (любили его) — ведь горячие головы предлагали разжаловать в рядовые.

И всё равно никогда, никогда после он не пожалеет об этой ночи, определившей всю его дальнейшую судьбу.

С годами история обрастёт легендами. Каждый будет рассказывать по-своему. Лена, уехавшая в Москву с первым поездом, придумала утешительно-спокойную версию для папы с мамой, более скандальную со встречной изменой — для подруг, — и придерживалась то одной, то другой до конца своей жизни. Аркадий — даром что писатель — сочинил много версий, одна остроумнее другой, на все случаи жизни (для Инны, для брата, для мамы, для Андрея Спицына, для новых друзей…). Капитан Where-is-my-watch с пролетарской прямотой рассказывал всё, как было.

И уж совсем невероятные вещи рассказывала истопница, отвечавшая за голландские печи в учебном корпусе. Якобы это она первая увидела их там, в дежурке. Вдвоём. Или втроём — с нечистою силой. Или являли они собою некое одно существо… В общем, присутствовала в этом рассказе и левитация, и волки-оборотни, и вся вампирская романтика с осиновым дрекольем вместо винтовки. И, разумеется, именно эта версия облетела все гарнизоны от Калининграда до Находки.