Купчая - Юлия Григорьевна Рубинштейн

– А старик? – спросил Владимир, вспомнив высадку из фургонов на границе. – Который на коленках полз?

– Всё, больше не заставят ползать, – ответил Арик, каменея лицом почти как отец, – его в «Запчеле» приютили.

– Так это ж временно. А потом? А остальные?

– Там какие-то журналисты. Шведа видел или норвежца, не понял как следует, француза видел. Не дадут пропасть! А остальные как-то рассосались. Человек двадцать ведь было, а?

– Три фургона было народу, – напомнил Владимир, – просто большинство сказали с самого начала, что им есть куда идти, перебьются…

– Отперебивались, – сказал Руслан, вставая. – Спасибо вам огромное, Соломон Давидович! Нам домой, дома всё в порядок приводить. Мама ждёт.

Алик и Гарик тут же встали и засобирались.

– Давыдыч, я, наверно, тоже побежал, – улыбнулся белокурый Костя. Когда он улыбался, исчезал в серых глазах ледок сдержанности, всякий налёт «прибалтийскости», малейшее подобие европейского вида сбегало с его лица, проступала русская простота и открытость. Дождавшись, пока дверь захлопнется за младшим Сабитовым, он пошёл в прихожую, мягко ступая носками – запасных тапочек Костиного размера даже в таком гостеприимном доме могло и не найтись, на него с трудом находилась обувь в магазинах. Следом за Костей стол покинули Кристина с Иваром, ссылаясь на позднее время – «мальчикку пора спатть», улыбнулась Кристина вся, синими глазами, белой чёлкой, аккуратным носиком.

– Медицина священна, медицинским рекомендациям мешать не смею, не смею мешать! Спокойной ночи! – попрощался Соломон Давидович.

Тогда встал и Владимир, намереваясь помочь хозяину прибрать со стола. Но неожиданно резко Соломон Давидович остановил его:

– Стоп, сейчас – внимание! Вам обоим важно, – и он пристально посмотрел на Сашу, который как раз допил и поставил на блюдце свою чашку. При этих его словах пожилая женщина, сидевшая на уголке стола сутулясь, выпрямилась и, в свою очередь, выжидательно посмотрела на него. Владимир узнал эту женщину: санитарка, совавшая ему продукты, а впоследствии – ключ от квартиры Кристины, так и не понадобившийся. Это она называла Кристину ласково «запчёлкой». Приземистая, ширококостная, с шаркающей вразвалочку походкой. Морщины делят её лицо на крупные, мягкие, чисто вымытые складки. А из складок излучают сочувствие глаза – были они не то карие, не то серые, не то зелёные, а теперь выцвели, от старости ли, от больничного ли воздуха, пропитанного дезинфекцией. Мелькнуло в голове: ключ отдал ещё тогда, в «Запчеле», а деньги… другой санитар сказал – когда будут… Но только мелькнула суетная мыслишка, сразу покинула голову, до того несуетным было выражение глаз всё повидавшей гостьи.

Уже без приказного тона, хотя по-прежнему деловито, хозяин обратился к ней:

– Теперь по порядку, Наталья Семёновна. Все вас слушают.

Всё гудело кругом: завывал ветер в вентиляционной трубе, далеко за рекой, на заводе, ухал прокатный стан, отвечала погудыванием железная рама кровати, пронзительным обертоном ныло оконное стекло… Или это у светофора гудит машина, трамвай дорогу перегородил? Наверно, с рельсов сошёл, как на днях… Наташа проснулась окончательно. Гудела от заполошного стука фанерная филёнка двери. Отзывалось в голове. Что стряслось, плохо кому-нибудь, наверное – медсестра и дома медик, так в училище учили, и это правильно. Натянуть домашнее платьишко… В дверях растрёпанная соседка, прямо с поварёшкой в руке:

– Наташ, тебя машина… Помирает…

Позади соседки, в дверях на лестницу, пыхтел Серёжа, шофёр скорой. Бежал на пятый этаж бегом. Дезинфицироваться всё равно – значит, и на умывание тратить время не надо. Пальто, боты, берет. Вниз по лестнице – гулом, набатом беды наполнился её колодец. Машина рванула с места, шарахнулись из-под колёс голуби. Что же могло случиться, ведь сдала дежурство – всё было путём, неужели та мамашка, с двойней…

Машина мчалась за реку, Наташу кидало с боку на бок на поворотах, взлетал над лужами радужный от бензиновой плёнки полупрозрачный шлейф воды из-под колёс. Ворота, крыльцо со звонком. Они с Серёжей вместе заколотили в дверь. Дверь отмашкой обдала привычным запахом дезинфекции. Белая мельтешня по коридору. Наташа услышала:

– Бегом! Не дышит!

Руки в халат совала на бегу. Лилась вода из крана. Мыло плясало в пальцах. Опять белая беготня, как мокрая метель навстречу, забивающая дыхание запахом хлороформа. Её буквально толкнули к отдельному столику, на котором лежал мальчик. Это, видно, он не дышал. Вполне сформированный, доношенный, даже волосиков много, чёрных колечек, но синий – очень чернявые бывают синими небритые, мелькнуло некстати. Захлебнулся водами? А если попробовать откачать, как при утоплении? За ножки – подержать над столом. Вроде чихнул, несколько капель жидкости упало? Нет, не дышит. Теперь слегка сдавить грудную клетку – и снова в распрямлённом положении вниз головкой. Не задышал.

Что-то во рту? Раскрыть ротик, очистить. Как учили. Нет, не от чего очищать. Свободен. Что же, что же…

Шкафчик, где хранился список Б, она нашла бы даже с завязанными глазами. Три шага к шкафчику – три обратно к столику. Нет, синее не стал. Значит, сколько-то кислорода всё-таки поступает? Как? Что мешает закричать, как все они кричат? Руки сами наполнили шприц. Укол. Тут же надо каплю, полкубика, он же весит в двадцать раз меньше взрослого. Нет, только вздрогнул, больше ничего не изменилось. Но, значит, живой! Опять к шкафчику и обратно. Ещё укол. Иглу не меняла, просто протёрла спиртом – это же младенец, какие там микробы… Ещё раз к шкафчику. Ещё. Теперь послушать. Как бы только унять собственное сердце, оно гудит, как прокатный стан за рекой, не даёт услышать…

Нет, вот. Отчётливо. Меленько и реденько, но явственно. Тук. Тук. Тук. Нельзя бросать, надо бороться! Марлю на губки и носик – и будем дышать. Сколько там в минуту у новорождённых? Чёрт, забыла! У взрослого двадцать… раз пульс у них вдвое чаще, то и дышать будем вдвое чаще… как сама дышу, так и ладно – не вихрем пронеслось, а проползло вместе с каплями пота, упавшими на кругленький лобик. Ффф. Ффф. Ещё. Ещё. Между этим можно, кажется, растирать. Чем? Он же нежный, надо не повредить кожу. Просто руками, наверное. Тереть, тереть, тереть. И дышать. Он тёплый, сердце бьётся, вытащим!

– Сухих! Сухих, растак твою! Возишься там… Шить давай!

Ага, у мамашки, значит, разрыв. А можно ли отвлечься, ведь надо непрерывно? Врач ругается, значит, помочь ей некому. Три шага к шкафчику…

– А держать кто будет? Едрёна Матрёна? Держи, не видишь?

– Зоя Даниловна, он… лучше!

– А раз лучше, то дальше сам оклемается… Теперь лавсан давай!

Оглянулась через плечо.

– Чё врёшь? Зажмурился он, вон, гляди, как чернила!

– Сердце прослушивалось…

– Полчаса назад. А теперь не услышишь ни хрена. Плюнь да разотри! – И, возвышая голос: – Один жив, ей скажем, что была ошибка, неправильно определили