Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну вот, Надя, ты теперь сдружилась с Есениным, какой он вблизи?
– Знаешь, он очень умён.
Кугушева возмутилась:
– «Умён!» Есенин – сама поэзия, само чувство, а ты о его уме. «Умён!» Точно о каком-нибудь способном юристе… Как можно!
– И можно, и нужно! Вернее было бы сказать о нём «мудрый». Но ведь ты спросила, что нового я в нём разглядела. Так вот: у него большой, обширный ум. И очень самостоятельный.
Не одной Кугушевой, многим думалось, что в Сергее Есенине стихия поэзии должна захлестнуть то, что обычно зовётся умом. Но он не был бы поэтом, если бы его стихи не были просветлены трепетной мыслью. Не дышали бы мыслью.
Ершистость и самостоятельность девушки располагали Есенина к ней и вызывали на открытость. Как-то Сергей Александрович поведал ей сокровенное – об истоках своей неприязни к матери. В пятнадцать лет заболел тифом, бредил. Как-то очнулся и видит: мать достала толстенный кусок холста, пристроилась к окну и кроит.
– Сидит, слёзы ручьём… А сама живёхонько пальцами снуёт! Шьёт мне саван!
Помолчав, добавил:
– Смерти моей ждала! Десять лет прошло, а у меня и сейчас, как вспомню, сердце зайдётся обидой, кажется, ввек ей этого не забуду! До конца не прощу.
– Но это ведь так понятно! – пробовала возразить Надя. – Чисто крестьянская психология: горе горем, а дело надо делать вовремя: помрёт сын – не до шитья будет, саван должен лежать наготове. Она крестьянка, а не кисейная барышня, не дамочка – ах да ох! Вот и шьёт, а слёзы ручьём.
Есенин смотрел на Наденьку с изумлением: рассуждения её вроде бы одобрил, но сердцем не принял. «С тех пор, – говорила Вольпин, – он никогда не заговаривал со мной о той давней своей обиде, им до конца не прощённой! Но я помнила долго, всегда помнила. И спрашивала себя: почему он упорно сам в себе нагнетает это чувство – обиду на мать?»
Надя была молода, но уже выработала собственные взгляды на жизнь. Как-то И.В. Грузинов, друг Сергея Александровича, опекавший Вольпин, встретив её в кафе поэтов, спросил в лоб:
– Надя, я вижу, вы полюбили Есенина? Забудьте, вернее, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.
– Но ведь уже всё вышло, – усмехнулась Надежда.
Грузинов с ужасом смотрел на неё.
– А Сергей уверяет, что…
– …что я не сдаюсь? Так и есть, всё верно. Не хочу «полного сближения». Понимаете… Я себя безлюбой уродкой считала, а тут вот полюбила. На жизнь и смерть!
И двадцатилетняя девушка высказала кредо на своё чувство к поэту:
– Я не так воюю за встречную любовь, как берегу в себе неугасимый огонь.
…Июнь 1920 года. Как-то Есенин и Надя загулялись и поздно спохватились, что надо бы поужинать. Зашли в кафе «Домино». Официантка виновато сказала, что ничего мясного уже нет, и вообще нет ничего – только жареная картошка, да и та на подсолнечном масле.
– А я люблю картошку на подсолнечном масле! – заявил Сергей Александрович.
Заняли столик. В среднем ряду, ближе к кухне, сидел В. Маяковский и курил. Есенин спохватился, что у него кончились папиросы. Растерянно оглядываясь, кивнул на Маяковского:
– Одолжусь у него.
Пошёл. Веско, даже величественно, Маяковский говорит:
– Пожалуйста! – и открывает портсигар.
– А впрочем, – добавляет он, – не дам я вам папиросу.
На лице Есенина недоумение и детская обида («Да, именно детская!» – вспоминала Вольпин), и он говорит Наде:
– Этого я ему никогда не забуду.
И не забыл. Отношения между поэтами так никогда не наладились, хотя попытки к этому были.
Вскоре встречи с Есениным были прерваны его поездкой в Харьков и увлечением Женей Лившиц. После Харькова были Константиново и турне на Кавказ, которое Надя называла сборами в Персию. Уезжая, Сергей распорядился:
– Жди!
Этот наказ-приказ возмутил Вольпин:
– Я в мыслях осудила Сергея за эту его попытку оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжать мучительство.
Осенью встречи возобновились. На книжке «Трерядница», подаренной девушке, поэт написал: «Надежде Вольпин, с надеждой. Сергей Есенин». Она решила, что Сергей Александрович думает о её творческих успехах, но скоро поняла, что ошиблась, и описала эпизод у топящейся печки в лавке поэтов:
«Бурная атака. С ума он сошёл, прямо перед незавешенной витриной. Хрупкая с виду, я куда сильнее, чем кажусь. Натиск отбит. Есенин смотрит пристыженным и грустным. И вдруг заговорил – в первый раз при мне – о неодолимой, безысходной тоске.
– Полюбить бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!
“Полюбить бы” – это, понимаю, мне в укор. А про тиф… Врачи тогда говорили, будто сыпной тиф несёт обновление не только тканям тела, но и строю души».
В любви к Вольпин поэт не объяснялся. Она на это и не надеялась. Но, как бы оправдываясь перед девушкой, однажды обронил:
– Я с холодком.
Помолчав, добавил:
– Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.
Конечно, Надя знала стихотворение «Зелёная причёска» с посвящением константиновской помещице и выпалила:
– Кашину! Её?
– Ну что вы! Нет! – небрежно бросил Есенин.
«Слишком небрежно», – отметила Вольпин про себя и назвала Зинаиду Райх.
Сергей Александрович решительно отвёл и это предположение. Но по тому, как он это сделал, Надя поняла, что попала в самую точку. В воспоминаниях она писала, что за все годы близости с Есениным она ни разу не усомнилась: он так и не изжил мучительную любовь ко второй жене.
Осенью в Москве появилась харьковчанка Женя Лившиц, затем в поле зрения поэта попала сотрудница ВЧК Галина Бениславская. Но пока он держался Вольпин.
«Мы в моей комнате в Хлебном, – записывала Надя, – смирно, после отбитой атаки, сидели рядышком на тахте.
– Говори, говори, – просит он. – Мне радостно слушать, когда тебя вот так прорвёт».
Надя говорила о самом поэте, и вдруг в его глазах увидела слёзы.
«– Что, сердитесь на меня? – спрашивает она. – Больше никогда и не заглянете?
– Нет, почему же. Может быть, так и лучше…
И, помолчав, добавляет:
– В неутолённости тоже есть счастье».
Но вот в один из осенних дней (26.02.21) она записала о своём опрометчивом визите в Богословский переулок:
«Есенин смущённо произносит:
– Девушка.
И сразу на одном дыхании:
– Как же вы стихи писали?
Если первый возглас я приняла с недоверием (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной?), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным
