Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да это же здорово! – крикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину.
Информация о вечере была дана в центральных газетах страны – в «Правде» и в «Известиях ВЦИК». Поэма Есенина была одним из первых произведений историко-революционной тематики в литературе начала 1920-х годов и оказалась очень созвучна времени. Поэтому была выпущена отдельным изданием молниеносно: в августе Сергей Александрович её закончил, а в декабре она уже была издана.
– Есенин очень любил своего «Пугачёва», – говорил театровед И.И. Шнейдер. – Ещё не кончив работу над поэмой, хлопотал об издании её отдельной книжкой, бегал и звонил в издательства и типографии и однажды ворвался на Пречистенку торжествующий, с пачкой только что сброшюрованных тонких книжечек тёмно-кирпичного цвета, на которых прямыми и толстыми буквами было оттиснуто: «Пугачёв».
Суд Пугачёва
Откликов на книжку было хоть отбавляй. Поэма оценивалась неоднозначно, иногда полярно. Г.Ф. Устинов утверждал: «Есенина можно назвать первоклассным европейским поэтом и одним из самых просвещённых русских писателей». А Львов-Рогачевский в книге «Новейшая русская литература» (М., 1923) так характеризовал её и её автора: «Поэма Сергея Есенина “Пугачёв” поражает своей бедностью и однообразием. Нагромождение образов, уже много раз повторённых, и ни одного живого лица. Не Есенин написал о “Пугачёве”, а “Пугачёв” о Есенине. Поэма “Пугачёв” – это провал имажинизма, провал Сергея Есенина, у которого не хватило сил на большое произведение. Без знаний, без предварительной подготовки, с голыми руками подошёл он к огромной теме и захотел отписаться своими кричащими сравнениями».
Не приняли трагедию ни нарком просвещения А.В. Луначарский, ни нарвоенмор Л.Д. Троцкий. Но в целом читатели и критики встретили поэму Есенина хорошо, у него не было серьёзных оснований для огорчения. 1921 год он закончил как победитель, одолев ещё одну ступень к вершине литературного олимпа.
* * *
В самый разгар работы над «Пугачёвым» Есенин вновь очутился на Лубянке. Он был арестован в нелегальной забегаловке у Никитских ворот. Притон содержала некая Зоя Петровна Шатова, и кто-то донёс в ВЧК, что в нём собираются контрреволюционеры. Весёлая компания была взята «оптом». Современница поэта вспоминала:
– Летом 1921 года я сидела во внутренней тюрьме ВЧК на Лубянке. К нам привели шестнадцатилетнюю девушку, которая приехала к своей тётке из провинции. Тётка содержала нелегальный ресторан. Для обслуживания посетителей она выписала племянницу. Органами ВЧК учреждение было обнаружено. Устроена засада, всех приходивших задерживали. Задержаны были Есенин, Мариенгоф и Шершеневич. Их привезли на Лубянку. Тётку, эту девушку и ещё кого-то поместили в камере, а целую группу держали в «собачнике» и выпускали во двор на прогулку.
Автор этих строк М.Л. Свирская (1901–1978). После Февральской революции Мина Львовна активно работала в партии социалистов-революционеров. До конца жизни она оставалась несгибаемой эсеркой. Была арестована в марте 1921 года и четверть века «знакомилась» с тюрьмами, концлагерями и ссылкой.
Свирская, подруга Зинаиды Райх, тоже эсерки, 21 сентября 1917 года была у неё в гостях – отмечался день рождения Есенина. Сергей Александрович тогда написал стихотворение «Мине», что вызвало неприятное объяснение с женой. Поэтому встречи Свирской с поэтом были редкими, и она запомнила их на всю жизнь:
– Я с подругой пошла в 1920 году на вечер поэтов в Политехнический музей. Народу было уже очень много, когда мы пришли. Вся лестница (зал – амфитеатром) была забита народом. Ни в одну из дверей нельзя было протолкнуться. Мы стояли, зажатые на одной из площадок, прикидывая, где попытаться попасть в зал. Вдруг кто-то стремительно меня обнял с восклицанием: «Мина!» Это был Есенин. Из зала донёсся звонок. Он схватил меня за руку и потащил к боковой двери, которая вела на сцену. Вторую руку я протянула моей подруге, чтобы её не потерять в толпе. Есенин усадил нас на сцене на какие-то столы. Не помню, кто выступал из поэтов. Есенин стоял возле меня и всё расспрашивал, где я была. Когда я ему сказала, что из Владивостока вернулась в Москву через Китай, он сказал: «Какая счастливая, ты мне обязательно должна рассказать».
Наступила очередь Есенина выступать. Он подошёл ближе к рампе и начал читать «Сорокоуст». Когда он произнёс: «И всыпают нам в толстые задницы окровавленный веник зари», в зале поднялся невероятный шум, свист, топот, крики. Брюсов непрерывно звонил в колокольчик. Наконец, уловив момент, когда неистовство в зале стало спадать, но до тишины было ещё далеко, Брюсов во всю силу своего небольшого голоска крикнул: «Доколе же мы будем бояться истинно русских слов!» Только после этого зал успокоился, и Есенин стал читать дальше.
После этого вечера я шла по Столешникову переулку. Было очень рано. Улица была почти пустынна. Мимо меня быстро прошла мужская фигура. Это был Есенин. Я его окликнула. Он остановился. «Серёжа, куда ты в такую рань?» – «Бегу в типографию держать корректуру. Опаздываю. Проводи меня». Лицо невыспавшееся, помятое. Из-под пальто видна была сорочка без воротника. Ботинки были застёгнуты только на верхнюю пуговицу. Я прошла немного с ним. Он напомнил, что я должна ему рассказать о Китае. Мне нужно было возвращаться. Мы попрощались. Когда я уже отошла, он меня позвал и крикнул: «Передай, что деньги для детей я оставил у Шершеневича». Он знал, что с Зинаидой я вижусь. Это была моя последняя встреча с Есениным, если не считать одной, которую едва ли можно назвать встречей…»
Есенин и его друзья находились на Лубянке двое суток. Чекисты сразу поняли, что они просчитались с контрреволюционерами, и поэтов держали отдельно от других арестованных, дважды выводили на прогулки, во время которых Свирская видела Сергея Александровича:
– Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Серёжа!» Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней, и товарищи нашли, что я очень изменилась. Окно было высоко, и через решётку было трудно разглядеть, хотя щитов тогда ещё не было. На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск.
В многострадальной жизни этой мужественной женщины образ поэта был тем немногим, что на закате её дней приносило
