Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери - Сара Лейбовиц

Каждый год, в годовщину освобождения из Аушвица, 27 января, мой отец дарил матери цветы, и мы все собирались отпраздновать эту дату. Моя сестра Дорит, родившаяся 26 января 1951 года, была названа так именно потому, что родилась накануне дня освобождения[37].

После смерти отца мы продолжали отмечать этот день без него и очень по нему скучали.

Моя мама продолжала рассказывать свою историю и выступать; в круг ее слушателей со временем добавлялись внуки и правнуки – выжившие в третьем и четвертом поколении.

Однажды моя мама сказала мне: «В Аушвице случались такие вещи, о которых я никогда не расскажу».

Я знала это. Я ее поняла.

Поезд из Аушвица на свободу

Сара Лейбовиц

Наступила весна, снег в Аушвице растаял. Однажды, выйдя во двор погреться на солнышке, я увидела двух еврейских мужчин, которые только что приехали. Они обратились ко мне, спросив на венгерском:

– Извините, вы не знаете здесь кого-нибудь, кто говорит по-венгерски?

– Да я и сама говорю, – ответила я.

Они показали мне фотографии двух очень красивых женщин в нарядных шляпках, дорогих украшениях на шеях и в элегантной одежде. Со слезами и дрожью в голосе они спросили меня:

– Ты видела этих женщин здесь? Это наши жены. Наши пути разошлись, и мы разыскиваем их. Надеемся, что они выжили в Аушвице.

Их вопрос вызвал у меня изумление. За все время, что я провела в Аушвице, туда привозили сотни тысяч еврейских женщин. Нас брили наголо, мы голодали, превращаясь в скелеты, так как же я могла узнать на фотографиях этих женщин, их красивых жен? Я подумала, что, если женщины приехали сюда с маленькими детьми, их, скорее всего, сразу отправили в газовые камеры.

Но я не хотела говорить им горькую правду. Единственное, что я могла сделать, – это оплакать вместе с ними их потерю, эту страшную катастрофу.

Они спросили меня: «Откуда ты?»

Я рассказала им о родной деревне, а они ответили, что возвращаются в город Сату-Маре, в северной Румынии.

– Что это за город, Сату-Маре? – спросила я.

Они ответили, что там сейчас находится 250 молодых еврейских мужчин, которые попали в трудовые лагеря, а не в лагеря смерти. Их называли Munkaszolgálat (рабочая сила). Сначала их призвали в венгерскую армию, потом немцы взяли их в плен, и они работали в лагерях в очень тяжелых условиях.

Те двое сказали, что могут показать мне список этих людей. С колотящимся сердцем я просмотрела его. Старшая сестра моей матери, Шейндль из семьи Гелб, родившаяся в Комяте, жила в Сату-Маре со своим мужем Леви Ицхаком Лейбовицем, тоже из Комята, и их 10 детьми. Я знала некоторых их детей – Моше, Мейр и Эту (Эстер), – и они приезжали к нам в Комят несколькими годами ранее. Остальных я знала только по имени. Мне сказали, что кто-то видел Моше и Мейр Лейбовиц – те были в Аушвице, а потом их отправили в Варшавское гетто, помогать расчищать завалы после бунта, который там случился.

Мои глаза тревожно бегали по списку, и вдруг удача: я увидела имя Шалома Лейбовица!

– Шалом Лейбовиц! – воскликнула я восторженно, смахивая слезы. – Это мой двоюродный брат! Он жив!

Я расплакалась, не в силах говорить. Я никогда не виделась с Шаломом, который был на семь лет старше меня.

– Какой он? – спросила я.

– Очень приятный парень, – ответили оба, – дружелюбный и приветливый, воспитанный, надежный, красивый, трудолюбивый. Ему двадцать четыре. Чтобы зарабатывать на жизнь, он открыл в городе обувную мастерскую.

Я возрадовалась в душе, что мой кузен жив, но поскольку мы ни разу не встречались и поскольку он был старше меня и из другой страны, я не подумала о том, чтобы связаться с ним.

Прошел Песах, наступил апрель 1945 года, и нас начали выписывать из госпиталя в Аушвице. Каждый раз вместе выписывали группу мужчин и группу женщин. Первыми уезжали те, кто жил в Польше, потому что по стране уже можно было перемещаться. Им давали удостоверение от Красного Креста, где подтверждалось, что они были узниками лагеря; по этому удостоверению можно было бесплатно ездить на поездах и получать еду и питье в раздаточных пунктах.

Пришел мой черед выписываться из госпиталя. В радостном волнении я упаковала три платья, которые мне выдали в Аушвице, вместе с другими своими скромными пожитками. Я села на поезд, шедший через Словакию, Чехию, Югославию и Карпаты в Венгрию. В каждом вагоне сидели мужчины и женщины из одной страны. На том поезде ехало несколько сот человек.

Я оглядела других пассажиров в вагоне – с некоторыми я уже встречалась в Аушвице – и обнаружила, что со мной нет никого из моей деревни, Комята. Но там были люди из Салиша, деревни поблизости от нашей, куда я ходила в начальную школу. Я утратила контакты с теми, кого знала по Комяту, с кем находилась изначально в Лагере А в Аушвице. Судьба разбросала нас в разные стороны. Мы приехали в Аушвиц вместе, но дальше наши пути разошлись.

Во время войны большинство железных дорог в Польше были взорваны; подъезжая к рекам, мы пересаживались на паром, а потом продолжали путь на другом поезде.

Во время поездки я смотрела в окно на расстилающиеся за ним пейзажи. Повсюду цвела весна, как будто Европа не прошла только что через кровавую войну. Мы ехали только днем, а ночами останавливались в каких-нибудь городах. Когда мы добрались до Кракова, я вместе с несколькими девушками, с которыми познакомилась в вагоне, пошла на улицу Далуга, где находилось бюро еврейской взаимопомощи.

Когда мы пришли туда, бюро было разорено и покинуто. Мы повесили одеяло вместо двери и переночевали там. На следующее утро мы сели в другой поезд до Словакии. Оттуда на еще одном поезде добрались в Дебрецен, а из него – в Прагу. Мост над рекой Боржавой взорвали, так что в пятницу мы пересекли реку на небольшом пароме, вмещавшем не больше десяти человек. На другом берегу мы сели в поезд до Салиша.

Я приехала в Салиш вечером в пятницу. Я нашла там много евреев, которые прятались во время войны и не попали в лагеря. Они даже не слышали о Марше смерти. Они начали расспрашивать меня и просили рассказать, что я повидала.

Они сказали мне, что я буду спать в комнате с другими девушками, но пришел охранник и спал в той же комнате. Я ужасно чувствовала себя. Весь Шаббат я не сомкнула глаз. Мы спали в заброшенном