Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери - Сара Лейбовиц

– Даже в самые тяжелые моменты в армии, в плену и в лесах, где я скрывался, – говорил мой отец, – не было ни дня, чтобы я не прикоснулся к филактериям.

«Гордые крайне ругались надо мною, но я не уклонился от закона Твоего».

Такова была глубина веры этих двух выживших, которые видели все, но продолжали верить в Творца Мира и следовать его заповедям с радостью и самоотверженностью.

– Только представь, – повторял мой отец с восторгом. – Мама пошла искать соль, чтобы сделать кошерным некошерное мясо нечистого животного!

Дни выздоровления в Аушвице

Сара Лейбовиц

Посреди суматохи с похоронами умерших, в то утро воскресенья после прихода русских, мы начали опасаться, что нас прогонят прочь и мы окажемся за пределами Аушвица без семьи и без дома, куда можно вернуться. Мы знали, что железные дороги в Польше взорваны, и не представляли, как доберемся до родных городов.

Но наши страхи быстро развеялись. Прибыли медсестры из Красного Креста и объяснили нам, что мы останемся на месте до выздоровления. Нас переселили в другую часть лагеря, в так называемый Аушвиц-1, где ныне находится музей Аушвица-Биркенау. Нас разместили в трех зданиях, где раньше располагались офицерские казармы. Эти здания были куда лучшего качества, чем наши блоки в Биркенау, и в подвале каждого находилась душевая с горячей водой. Каждые полчаса группы освобожденных заключенных по очереди отправлялись в душевые. Медсестры лечили наши раны, очищали наши волосы от вшей, причесывали нас, стригли нам ногти – всячески ухаживали за нами. Впервые за много месяцев мы снова стали похожи на людей.

Мои волосы, обритые десятью месяцами ранее, в Аушвице начали отрастать, но из-за плохого питания и антисанитарии оставались короткими и неухоженными, как у всех заключенных.

Медсестра, осматривавшая меня, велела мне встать на весы. Я весила двадцать восемь килограммов. Кто-то сказал, что, потеряй я еще килограмм или два, я не выжила бы.

Трижды в день нам давали сытную питательную горячую еду. Хотя она была некошерной, мы все ели ее, чтобы набраться сил. Те, кто мог ходить самостоятельно, садились за стол, а остальным еду подавали в постель.

В пище недостатка не было, и тем не менее все мы прятали хлеб под подушками.

Сестры хорошо ухаживали за нами, и с каждым днем мы чувствовали себя все лучше. Мои волосы стали обретать былой блеск; я набрала немного веса.

Как-то утром, спустя три недели после освобождения, я проснулась с сильной болью в животе. Одна из медсестер побежала в управление и сказала врачам, что я плачу и мне очень больно. Две медсестры завернули меня в одеяло и отвели в карантин. Они говорили:

– Ты, видимо, заразилась тифом.

Весь тот день я провела в одиночестве в карантине, дрожа от озноба и мучаясь от боли в животе. Я не понимала, что со мной происходит. Внезапно я увидела, что мое платье испачкано кровью. У меня начались месячные. Когда медсестра зашла в карантинную комнату и принесла мне чай, я обратилась к ней на польском:

– У меня нет тифа. Месячные начались.

Она позвала врача, пришли несколько врачей и медсестер, окружили мою кровать и стали расспрашивать меня. Они обращались со мной как с медицинским чудом. Позднее оказалось, что на той неделе у нескольких девушек из освобожденных узниц впервые начались месячные – после всего времени в Аушвице, когда их не было, – но те держали это в секрете. В моем случае, поскольку у меня разболелся живот и я была на карантине, медицинский персонал об этом узнал, и все подумали, что я первая из пленниц, у которой начались месячные.

Меня вернули обратно в комнату и велели оставаться в постели. В каждой комнате стояло по восемь кроватей, моя находилась в середине. Пришли еще врачи, пощупали мне живот и сказали, что у меня есть матка. Они уже знали, что в лагере людей подвергали медицинским экспериментам. Мне повезло, что я не стала их жертвой.

Когда врачи ушли, у моей кровати появилась высокая тощая медсестра и сказала:

– Да, ты поправляешься и у тебя начались месячные, но ты должна знать, что не сможешь иметь детей.

Я чувствовала себя подавленной и потому выслушала ее молча и без возражений. В тот момент меня не волновало, что я не смогу иметь детей. В конце концов у меня не было ни отца, ни матери, ни братьев и сестер, ни дядьев и теток, ни бабушек и дедушек. Какие еще дети? Кто эти дети? О каких детях она говорила?

После того первого раза месячных у меня не было еще три месяца, которые я провела в реабилитационном госпитале в Аушвице. Я смирилась с тем фактом, что не смогу иметь детей.

Однажды к нам в комнату ворвался какой-то странный мужчина; он начал жестоко избивать девушек, лежавших ближе к двери. Оказалось, что это немец, вернувшийся в Аушвиц. Девушки кричали; некоторым из них удалось вскочить с кровати. Они побежали к медсестрам, те пришли и прогнали мужчину.

Я поняла, что мы еще не достигли того спокойного места, где сможем отдохнуть. Вокруг было множество людей, готовых убить нас просто за то, что мы евреи.

Шли недели, и с нами начали заговаривать о выписке из госпиталя. В один из дней к нам вошел человек – свекор женщины, лежавшей рядом со мной. От потрясения она лишилась чувств и упала на пол. Встревоженная, я позвала медсестер. Они сразу вбежали в комнату и подняли ту женщину. Все благодарили меня за то, что я позвала на помощь, и я ответила: «По крайней мере, мне хоть кого-то здесь удалось спасти…»

В моей комнате в госпитале лежала девушка по имени Майта. Ее мать не попала в Аушвиц, потому что спряталась у знакомых, неевреев. После освобождения мать пришла за ней и осталась с нами в госпитале.

Мать Майты говорила: «Когда мы будем уходить отсюда, нам дадут с собой простыни и одеяла». Я не понимала, о чем она говорит и зачем ей нужны простыни и одеяла. Но она была старше нас и знала, что в домах, куда мы вернемся, не будет ни одеял, ни простыней.

Как-то раз, когда мы уже окрепли и стояли на ногах, мы с Майтой вышли на улицу вместе с еще семью девушками и пошли из госпиталя посмотреть город Освенцим – Аушвиц.

Одна из девушек провела нас в центр города.